Потоп

Он с трудом поднялся на ноги. Опираясь на палку, он почувствовал, что у него кружится голова. И поймал себя на том, что смеётся.

— На верёвке приволокли к Богу! — закричал он и захохотал, сам не зная почему.

Глиссер, который прошёл вверх по реке, теперь возвращался вдоль самого берега. Сердитое гулкое чавканье, становилось всё громче и ещё сердитее. Яркий солнечный свет, заливавший небо, казалось, вдруг задрожал от этого могучего, пронзительного гневного звука. Губы брата Потса там, в кузове грузовика, шевелились, но гудение не давало расслышать ни слова.

Глиссер ушёл по направлению к Кентукки. За ним перекатывалась вода, вздымаясь и опадая, волны, расцвеченные фиолетовыми призмами, казались прошитыми золотом. Будто вода, взвиваясь, превращается в фиолетовый воздух и золотой свет.

— На верёвке потащили к Богу, — сказал Бредуэлл Толливер и, смяв листки, сунул их в боковой карман — его снова разбирал дикий смех.

Потом он перестал смеяться. Он постепенно стал ощущать, как ощущаешь признаки тупой головной боли, что впервые за все эти годы, даже за годы совместной жизни и объятий, общих надежд и слитого дыхания Летиция Пойндекстер стала для него реальным человеком. Она действительно существовала. Где-то по-своему она существует и теперь. Он медленно осознавал этот поразительный факт. И так же глубоко и болезненно поражался тому, что за все годы так этого и не понял. И почему ему ни разу не пришло в голову отправиться к ней, пусть хоть за тысячу миль, и сказать, сказать ей, что наконец-то он понял, какая она есть на самом деле?

Но он ведь этого не знал. Как же он мог к ней поехать и что бы он ей сказал?

Потом он подумал: не означает ли то, что он не сознавал, какая она есть на самом деле, отсутствия подлинной сущности у него самого?

Головокружение прошло, но он чувствовал себя вялым, отупевшим. Он тяжело опирался на палку. Господи, неужели он так и останется калекой? Но доктор Харрис сказал, что нет, он будет здоров, как прежде.

Здоров, как прежде, — подумал он, и, несмотря на солнце, его пробрала холодная дрожь — он представил себе поступки, которые ему вновь и вновь придётся совершать: ложиться спать и вставать, чистить зубы и мыться, сцарапывать с подбородка отраставшую щетину, которая будет какое-то время расти и после его смерти, открывать рот, чтобы производить какие-то звуки, открывать рот, чтобы класть туда пищу, и так далее…

Он поглядел через дорогу, увидел народ и подумал: всё, что он делал и будет делать, делали и они, а они ведь это терпели и теперь стоят на апрельском солнце и поют. Какая же сила есть у них, которой нет у него?

И тогда его левая рука скользнула во внутренний карман пиджака, где лежала телеграмма от Морта Сибома.

Но прежде чем пальцы её нащупали, погладили, убедились, что она здесь, он вдруг внутренне запротестовал: Но я ведь делал и хорошее.

Он старательно перечислял себе все случаи, когда он проявил доброту, нежность, великодушие, много работал, был верным другом, давал деньги на достойные цели, не трусил, рисковал жизнью, когда он…

В этот миг он снова с дотошной отчётливостью увидел мертвеца, на которого когда-то смотрел в Испании, — его спокойное лицо на белых камнях взорванной миной стены. Он видел это лицо и жалел, что это не его лицо, а кого-то другого. Если бы это было его лицо, люди бы знали, за что он умер, им пришлось бы поверить…

Поверить во что?

Во что людям пришлось бы поверить, умри он в июле прошлого года от пули, выпущенной в его горло Калвином Фидлером?

Им не во что было бы поверить.

Он поглядел через дорогу, где стояла толпа. Бледный, худой брат Потс с мокрым от пота лицом стоял высоко в кузове грузовика и взывал к народу, с мольбой воздевая руки. Бред напряг слух, чтобы расслышать слова. И услышал: «… Давид возносит хвалебную песнь: „Возвышают реки, Господи, возвышают реки голос свой, возвышают реки волны свои…“ И пророк Давид говорит: „Да рукоплещут реки…“[47]. Но, други мои, помогите же возрадоваться мне. Помогите! Воспойте со мной вместе и помогите мне, ибо я слаб и полон греха и заблуждений. Помогите мне осознать, что жизнь, прожитая мной, была благодатью. Если я лишусь этого, что останется мне? Так пойте же со мной, братья!»

И брат Потс поднял к небу страдальческое лицо, закрыл глаза, воздел к вышней синеве единственную руку, и солнце обдало его своим светом. Миссис Пратфилд играла на пианино, и все хором пели гимн, который сочинил брат Потс:

Бредуэлл Толливер слушал, как они поют. Он думал о том, что завтра брат Потс ляжет в больницу и уже не вернётся оттуда, что ему никогда больше не придётся стоять знойным апрелем в тёмной кухне и есть холодную свинину с бобами из консервной банки, зажатой под обрубком левой руки. А потом подумал, что брат Потс всё же выиграл своё состязание с потопом. Брат Потс исполнил то, что хотел.

А с этой мыслью пришла и мысль о том, что всё, что сам он когда-либо делал — и хорошее, и дурное, — напоминает гримасы, позы, жестикуляцию безумца, который, соблюдая видимость действия, снова и снова старается восстановить связь, нарушенную, когда наледь порвала провода.

Господи! — сказал он гневно.

Господи, подумал он, как ни безумен человек, к чему ему дёргаться, скулить, бормотать и гримасничать, называя всё это поступками? Человек может хотя бы не лгать.

Хотя бы.

Он вдруг сунул руку во внутренний карман и вытащил телеграмму. Выпустив из рук палку, схватил телеграмму обеими руками и разорвал её пополам. Аккуратно сложив половинки, разорвал их снова, а потом пустил обрывки по ветру, и они полетели по траве, когда народ по ту сторону дороги допевал свой гимн.

Он стоял и слушал, как они поют. Сколько лет он мотался по свету, кляня Фидлерсборо за то, что он не был целым миром, а следовательно, и не существовал, и кляня весь мир за то, что он не был Фидлерсборо, а следовательно, и не существовал. Он просто не доверял тайной подсознательной жизни человека, а она ведь и есть истинная его жизнь, которая и больше и меньше отдельной минуты, той, например, когда мальчиком он ехал в лодчонке по полноводной реке и видел, как алое солнце садится за чёрным болотным лесом, или той, когда сухая, как подмётка, тёмная, как подмётка, рука старухи в Испании протянула ему хлеб, или той минуты, когда он увидел, как отец, наплакавшись, уткнулся лицом в чёрную болотную грязь и спит. Потому что жил, смехотворно руководствуясь тем, чего достиг или не достиг.

И поэтому в душе он сказал себе: Я не могу найти связи между тем, чем я был, и тем, чем я стал. Я не нашёл того, без чего человек не может жить.

Он понял, что вот это ему и необходимо найти.

Но он знал и то, что сейчас, в эту минуту, ему нет необходимости искать могилу Израиля Гольдфарба. Старик Гольдфарб и не захотел бы, чтобы он пытался её найти. Старик Гольдфарб ждал, чтобы над ним сомкнулись воды, как сомкнутся они над всеми безымянными людьми, которые жили здесь, творили добро и творили зло.

Нет, ему больше не надо искать эту могилу. Он может уйти отсюда туда, куда ему надо пойти. Когда-нибудь он, пожалуй, даже вернётся в контору Морта Сибома, когда-нибудь он, может, даже вернётся в Фидлерсборо, вернее, к краю воды, покрывшей Фидлерсборо.

Потому что это его родина.

И тут он вдруг почувствовал невольную, безотчётную, мучительную тягу к тем людям по ту сторону дороги, которые скоро сядут, за стол, будут есть ветчину, цыплят и пироги, а потом, поплакав и попрощавшись друг с другом, разойдутся в разные стороны.

47

Псалтырь, псалмы 92 и 97.