Аллилуйя женщине-цветку

— Это правда, отец мой, — признался я. — Простите нас.

Он повернулся к Розене, ожидая такого же покаяния. Она молчала, но глаза ее налились гневом, а грудь вызывающе поднялась и подалась вперед.

— Розена, вы по-прежнему будете лгать?

— Мы не сделали ничего плохого. Мы занимались любовью. И это было хорошо, хорошо, хорошо, — повторяла она, закрыв глаза.

— Замолчите! Вы совратили этого мальчика, и вам больше нечего сказать.

— В любви нет ничего совратительного.

— Вы называете любовью гнусное блудодеяние на топком берегу. Вы опошляете само слово «любовь», столь близкое нашему Господу. Вы хлюпали и катались как свиньи в грязи. Да, да, вы совершили свинство!

— Ну, хватит! — крикнула разъяренная Розена. — Мне надоели ваши вздорные нарекания. Вы же лицемерите! Вы просто ревнуете и беснуетесь от ревности. Думаете, я не замечала вашего петушиного обхождения? Розанчик туда, Розанчик сюда! Да вы меня всю излапали — правда, только глазами. Вам так хотелось оказаться на месте Алена! А он вам подрезал петушиные шпоры, вот и все.

Старик не мог произнести ни слова. Как будто все слова сразу скопились у него во рту, как новые зубы, но вырваться наружу не могли. Старик молча глядел то на Розену, то на меня, не зная, куда девать руки, бородка топорщилась как шерсть у ошпаренного кота, а из глаз вот-вот готовы были прыснуть слезы, как у напыжившегося ребенка.

— Оставьте меня одного, — в конце концов тихо попросил он.

Розена ушла на кухню. Я отправился в часовню.

На следующий день после мессы, которую я отслужил без благословения старика, тот нарочито мягким тоном велел мне заменить его в качестве провожатого Розены на рынок. Мы бодро и деловито отправились рано поутру. Шли молча до самого рынка и глядели лишь на встречных да попутных прохожих или на проступающие из утренней дымки холмы. Она неспешно сделала все покупки. Около девяти мы двинулись обратно. Я шел впереди и раздвигал колючие кусты для Розены. Несмотря на груз и крутизну дороги, наверх мы шли быстро, освежаемые еще не жарким днем. Так мы прошли полпути, и в головах не было иных мыслей кроме того, как правильно поставить ногу среди камней, уступов и выступов. Розена первая нарушила молчание.

— Ален, давай отдохнем минуточку.

— Как хочешь, дорогая Розеночка.

Я удивился собственным словам, опустил на землю провизию и обернулся. По щекам Розены стекали капли пота. Я вынул платок и нежно отер ей лицо. Она на миг оперлась о мое плечо, потом как бы спохватилась и уселась в тени на уступе скалы.

— А мы бодро прошагали, — сказала она.

— Да, даже пролетели как на крыльях.

— Это оттого, что мы сделали вчера?.. Почему ты не отвечаешь?

— Да, любовь моя.

Она поглядела на меня серьезно и удивленно. Губы и нос у нее подрагивали, а под платьем чувствовалось учащенное дыхание. Постепенно выражение ее лица из серьезного и строгого сделалось нежным и признательным.

— Я люблю тебя, Ален.

И она, пахнущая корицей, снова оказалась в моих объятиях. Мы уложили нашу поклажу в кусты и растянулись на траве. Я скользнул рукой под платье и, закрыв глаза, гладил ее тело кончиками пальцев, растопырив их, как клешни у краба. Рука двигалась от ног к груди, которая как бы восстала ото сна и приобрела четкую заостренность. Потом рука остановилась между ног, и ею, как глазами, я познавал и восхищался законченностью и совершенством формы: то был точильный круг для придания жизни блеска и остроты, то было чудо, возникшее у самых истоков жизни и даже до того, как появились на свете огонь и дождь, песок и ветер, а особенно гораздо раньше тех времен, когда появился некий миф, превративший эту часть женского тела в нечто ужасное. Под горным солнцем Розена снова раскрылась мне. Мой детородный орган, как блещущий и искусно выграненный алмаз, вошел в гармонию с ее изгибами, с золотым кольцом Розены.

В тот же день вечером я остался наедине с отцом Маллигеном на веранде. Мы оба молча читали, он — очерки Маритена «Дух, пребывающий во плоти», я — сказку о маленьком принце, который покинул астероид с помощью перелетных птиц. Розена ушла спать. Как только мы вернулись с рынка, я все искал момента, чтобы внести полную ясность в отношения с моим исповедником. Я чувствовал, что и он хочет побеседовать со мной. На его лице не было ни следа злопамятства, а была чистейшая доброта, мудрость, полное понимание, кто мы такие с Розеной и почему мы это сделали.

— «Скандал» выиграла первый раунд, — сказал он.

— И горе мне, не так ли, отец мой?

— Горе нам с тобой. Ведь мы на ринге были двое.

— Но меня удивляет, что я не чувствую за собой права. Я так же чист, как и прежде. Как будто я познал от радости лишь верхнюю ее часть, видимую макушку. Но Розена дала мне пережить целых четыре пятых благодати.

— Не совсем так, сын мой. Благодать — не айсберг. Если бы она была айсбергом, с речки вернулись бы две ледяные статуи. А ведь вы были совсем не статуями.

— Но, может быть, божественный айсберг, плавающий в нашей крови, такой же жаркий, как сам Господь.

— Ты все еще находишься под впечатлением свершенного зла. Грех сравнивать благодать с несчастными похождениями плоти!

— Но, отец мой, вчера вечером я долго молился. И чем больше я просил прощения у Бога, тем больше мне казалось, что он благославляет меня увлажнить мою душу, как смачивают поджаренный хлебец в горном меду. Почему зло привлекательнее добра? Почему Розена показалась мне благодетельным сиянием?

— Ты затрагиваешь одно из величайших таинств творения. Ведь свет исходит и от сатаны. Замысел Творца был бы слишком прост, если бы дьявол всегда выступал в качестве князя тьмы.

— Значит, по вашему, Розена — воплощение зла?

— Господь — и я тебе уже говорил об этом, — чтобы испытать и укрепить своих избранников, иногда являет им всяческие видения плоти. Хорошо, если такое испытание не исчерпало до дна твоей чистоты. Но очень большой и серьезный грех — путать свет сатаны с сиянием благодати.

— У меня сейчас нет никаких угрызений совести. Тот пустяк, который случился вчера вечером, улетучился сегодня утром. Бог дал мне в руки такие формы, которые появились куда раньше, чем мифы, наводящие тень на нежность тела женщины. Мои руки, отец мой, сохранят в себе это ощущение до тех пор, пока это будут живые руки.

— О, сын мой, ты нуждаешься в помощи!

— Помогите мне, отец мой.

— Пойдем вместе помолимся.

Он поднялся, взял фонарь и двинулся по тропе к часовне. Я вслед за ним окунулся в ночь. Он поставил фонарь у алтаря, преклонил колена и затеребил четками. Я встал на колени рядом. Слова из «Отче наш» и «Аве Марии» он произносил громко и красиво, и очень серьезно. Я вторил ему: «Дева пресвятая, Богоматерь, помолись за нас, бедных грешников, и ныне, и в час нашей кончины… Отче наш на небесех… Аве, аве Мария…»

Губы мои поизносили священные слова, и слезы стояли в глазах. Но тут другое и свежее воспоминание и моя новая набожность захватили мой разум и сердце, явились имя Розены и образ ее на речке и вытеснили Матерь Божью. «Аве Розена, милостивая, благодарю тебя и ныне, и в час нашей кончины». И я разрыдался.

— Не стыдись своих слез, сын мой, — промолвил отец Маллиген, — Они текут сейчас и по щекам чудесного женского существа, слушающего нас.

Он поднялся, и я пошел вслед за ним. Сердце мое бешено колотилось, а ноги еле волочили. Ночь в горах, прозрачная и свежая, была похожа на Розену. Усеянное звездами небо было похоже на Розену. Подушка и мой сон этой ночью — все было Розеной.

Если бы кто поглядел, как мы жили последующие недели, то подумал бы, что под сенью часовни Ламарка царят мир и спокойствие. С рассветом я по-прежнему помогал отцу Маллигену служить мессу. Розена по-прежнему стояла на коленях позади нас. Когда я поднимался положить требник на алтарь, я бросал на нее взгляд, и ее улыбка в утренних сумерках говорила мне, что у нас с ней одна и та же религия. Когда я позванивал освятительным колокольчиком, а Розена набожно склоняла голову, я знал, что хлеб и вино, которые священник символически превращает в тело и кровь Христа, для нас обоих символизируют наши собственные плотские деяния. Отец Маллиген служил мессу по самым строгим правилам Римской церкви. Он и не подозревал, что выполняет такой ритуал, в котором мы с Розеной опознавали нашу собственную любовь. Боги нашего детства не спали и хитро прятались за христианской литургией.