Аллилуйя женщине-цветку

— Открой окно, гаси свет и ложись, — приказала она.

Так я и сделал. Простыни были свежие и пахли хорошо. Мне было, однако, жарко, воздуха не хватало.

— Спокойной ночи, дорогой.

— Спокойной ночи, тетя Иза.

Она тотчас уснула. Мне же это не удавалось. Постепенно глаза привыкли к темноте, и стали видны очертания предметов. За окном вздрагивали ветви деревьев, неверным светом мерцал кусок звездного неба. Как жаль, что я родился не звездой, не деревом, не рыбой или еще кем-нибудь, а трусливым животным, способным лишь недвижно лежать рядом с повернувшейся ко мне спиной королевой. Ее тело как бы переходило в мое. Ее кровь фантастическим образом переливалась в мои жилы. Наполненный, напоенный ею, я наконец погрузился в глубокий сон. Проснулся я от свежего ночного ветра с моря и повернулся на другой бок, чтобы согреться.

— Тебе тоже холодно? — шепнула Заза.

— Пойду закрою окно.

— Не надо, воздух нужен. Прижмись ко мне.

Я был в ее объятиях. Я затерялся в них. Я был еле живой в проснувшихся руках Зазы.

— Теперь тепло, — сказала она.

Я не ответил. Я не думал, что надо прижаться еще крепче, что надо сделать еще что-то, единственной мыслью моей был сам факт, что я, исполненный страсти, лежу на тетушке Зазе Рамоне!

— Ты забываешь, что я твоя тетя.

Я промолчал.

— Ты уже занимался любовью?

— Да.

— С кем?

— С Надей.

— С Надей? Невозможно! Где, когда?

— В прошлом году, в Мейере, в каникулы.

— И… часто?

— Каждый день, все лето (я не преувеличивал).

— А я-то думала, что моя племянница невинна и относится к тебе просто как к мальчику. Когда ты начал испытывать желание ко мне?

— Сегодня утром, на пляже. Нет, в доме, вчера вечером. А по правде сказать, всегда. Может быть, с пеленок, чтобы поблагодарить за имя Оливье, которое дала мне ты.

Во мне росла уверенность в себе. Я лежал на Зазе, жизнь на жизни, и наши руки сплетались, как люди, независимые от нас.

— Вот как. А я считала тебя умненьким и разумненьким.

Ну что я мог сказать?

— Ты моя безумная рыба.

— И твой отец убьет меня дубиной.

— Это сказка, но то, что сейчас, — не сказка.

— Да.

— О-о-о! Какой ты сильный! Ты… нет… Подожди, дай я скину сорочку… О-о… все мое тело говорит «да»…

Со своим шестнадцатилетним пылом я впился в ее губы, тесня ее зубы, прихватывая язык. Потом полураскрытым ртом я нежно, но горячо целовал ее глаза, уши, затылок, виски, руки у локтей, кончики пальцев, чуть покусывая их, и снова, полным поцелуем, губы. А руки, как клешни краба, гладили ее живот, бока, поясницу.

Лаская ее, я все больше чувствовал ее как совершенно мою. Она тоже полуоткрытыми губами касалась моих плеч, торса, живота и всего тела — решительно всего. Я целовал ее ноги, икры, бедра, лобок и округло-упругие ягодицы, которые пульсировали, как маяк с двумя светильниками. Каждая из ее грудей открывала, при моем прикосновении, целый миниатюрный мир, свидетельствующий о большом сказочном мире всей Зазы. Вдруг я яростно возжаждал свежих гормонов ее красоты, ища их в самом источнике. Там тоже все вздрагивало и вибрировало, как плод, наполняющийся соком. И я вкушал от этого плода, шелковистого, влажного, бездонного. То была модель ее красивых и сильных губ, высоко поднятых скул, то был ее второй лик, выражающий собой нерушимую краску, радость гармонии и грации. Мы снова слились в затяжном поцелуе, а там, там мы тоже утонули друг в друге. Несколько раз в течение ночи мы доходили до вершин экстаза, сваливаясь оттуда, как в пропасть, и снова поднимаясь.

Едва забрезжил рассвет, нам взбрелось нагишом бежать на пляж. Мы добежали до подножия скал, и в нас опять кипела кровь. Мы покатились по влажному песку до самых волн, и там, в волнах, чтобы достойно завершить нашу бесподобную ночь, мы снова потребовали от жизни ее соли, ее планктона, ее пенистых прибоев, ее самых потайных орудий и механизмов. Наше морское соитие приобщило нас ко всем ритмам природы, многим из которых даже нет названия. До Адама и Евы возник этот космический порыв, достиг Зазы и меня и, утомленный, затих в свежести раннего утра.

Мы вернулись на ферму как триумфаторы. Наша усталость выражалась в звонком смехе. Мы были рады всему содеянному, рады, что живем Божьей милостью в этот воскресный день, который раскрывал нам свои радушные гаитянские объятия. Мы проспали до полудня и проснулись свежие и голодные. И немедля принялись за завтрак, любезно приготовленный Лодреном: жареный цыпленок с перцем, сырые бананы, рыбные оладьи, печеный батат, салат из баклажанов и помидоров, рис с красной фасолью, кокосовым молоком и кусочками просоленной говядины, нарезанные ананасы и арбуз и наконец горный пунш, достойный нашей головокружительной ночи.

Стол был сервирован на веранде. С залива дул уже напоенный дневным жаром бриз, но белая юбочка Зазы как бы освежала послеполуденную духоту. Завтракали молча, онемев от восхищения. Я поднял голову от тарелки и увидел отблески прошедшей ночи в глазах моей возлюбленной, искрящихся золотинками. Я помог ей вымыть посуду, и мы пошли прогуляться.

Море плело километры кружев, а временами глубинная волна поднимала целый букет пены. Заза шла по тропинке впереди меня. Видя ее чувственные волнообразные движения, я испытывал исступленную ярость ко всем тем святошам, которые хулят тело женщины. В каких могилах гниют теперь эти пророки, запятнавшие себя впустую извергшимся семенем, выдумавшие, будто женские прелести ведут к заблуждениям и злу. Я взорвал бы динамитом надгробья этих мстительных и диких обвинителей, которые веками старались отделить ритмы женского тела от ритмов времен года, деревьев, ветра, дождя, моря. Видя, как идет Заза, колыша под солнцем волны чувственности, округлая, как плод, с попочкой, тоже круглой, как наша добрая земля, просящая, чтобы ее возделали, я размышлял об ужасе и отвращении, внушаемых всеми душеспасительными религиями по поводу половых признаков и принадлежностей женщины.

Разве в большинстве языков мира не прибегают к самым гнусным словам для обозначения женских гениталий? Повсюду подбираются гнуснейшие слова и выражения, чтобы оскорбить, опозорить священные части тела. Этими частями называют людей, целиком, с головы до пят, желая их унизить. Заза все шла и шла, а я гнал, выковыривал ножом из моей жизни злобные и тошнотворные мифы, в которых отбрасывается во тьму и оскорбляется женщина, в которых ее интимные места изображаются как обесценивающие и опошляющие человеческие отношения.

Мы вышли к скалистому спуску, к кокосовой роще. Отсюда был виден весь жакмельский залив.

— Сядем здесь, — сказала Заза, облюбовав один из стволов.

Мы уселись бок о бок. Ни облачка на небе, ни ряби на море, ни трещинки в жизни Зазы, как мне тогда казалось. Вдали застыли рыбацкие лодки. Только стайки птиц — единственное движение между небом и морем. Нашим воспоминаниям было уютно, как будет уютно чайкам в их гнездах вечером. Мы были исполнены к ним, воспоминаниям, огромного доверия, сравнимого с огромностью самого залива. Наше молчание не было пустотой: оно обладало качеством, свойством того, что мы делали в прошлую ночь, и того, что нас еще ждет.

Море медленно угасало, поглощая своей тьмой лодки, скалы, небо, кокосовые пальмы, нас. Зажглась первая звезда, за ней тысячи других. Мы вернулись в бунгало, наскоро попили козьего молока, поели фруктов. И сразу бросились в постель, не погасив света. Обнаженной Зазе, открытой, как сам свет, я рассказал, о чем я думал, когда она шла по тропинке впереди меня. Без всякого стыда, с царственной простотой она развела ноги, чтобы я воспел свежей страстью моих шестнадцати лет славу ее пола.

Аллилуйя тебе, мощно, мажорно пульсирующая жизнь!

Аллилуйя твоему трепетному терпению, радостному затаиванию в ночи — в ночи, проходящей под знаком женщины! Приветствую тебя и показываю всему миру, чтобы он почитал тебя. Из любви к тебе я готов пройти пустыни и дикие леса, взойти на костер, сесть на электрический стул, войти в камеру пыток. Я рассажу ветвистые деревья твоего мятежа на всех улицах и площадях, чтобы под сенью их обрели новую веру те, кто видит в тебе геометрию мрака.