Аллилуйя женщине-цветку

— Добро пожаловать в Сорбонну, сударь! Вы какую аудиторию ищете?

Не столько мои приветливые слова, сколько цвет моей кожи, чего он впопыхах признательности как бы даже и не заметил, вызвали у него на лице обворожительную улыбку облегчения, которая очень шла к его облику молодого английского лорда.

— Вы американец, сэр? — спросил он.

— Я гаитянин, Стефан Ориоль.

— Гаити, Вест-Индия, Туссен-Лувертюр, герой освободительной борьбы! Меня зовут Уильям Фаулер, Билл Фаулер из Гарлема.

— Вы не состоите в родстве с джазовой знаменитостью?

— Рей Фаулер — мой отец. Гаитяне тоже заражены вирусом джаза?

— Джаз, блюз, негритянские спиричуэлс — это все и наше тоже.

— А что думает по этому поводу Декарт? — попробовал пошутить он, разглядев имя философа, выбитое позолоченными буквами на портике над аудиторией.

— Он, конечно, на нашей стороне, — ответил я. — По какой специальности вы готовитесь?

— Специальности? Пока еще никакой. Я записался в Альянс-франсез. Надо сначала выучить ваш язык. А вы, сэр?

— Я собираюсь получить степень лиценциата по классической литературе. А еще я хожу на лекции в Сьянс-По.

— А это что за зверь?

— Институт политологии Парижского университета. Там объясняют, каков есть мир на самом деле.

— Надо остерегаться объяснений белых, сэр. В объяснениях-то они сильны. А вот джаз никому и ни в чем не дает объяснений и сам в них не нуждается.

— В этом-то его сила. Вы узнали это от папы Фаулера?

— От отца, конечно. Но и Миссисипи, старый Юг, блюзы — тоже отличные учителя!

Двери аудитории распахнулись.

— Извините, — сказал я, — лекция начинается.

— О чем лекция, сэр?

— О лирической поэзии средних веков. Читает знаменитый профессор.

— А конкретно о чем?

— О целомудренной деве тринадцатого века, которая сильно любила и кончила трагически.

— Разве можно любить, имея такое прозвище? Не-ет, Билл на это не клюнет, — плутовски ухмыльнулся он.

— Где вы живете в Париже?

— В греческом общежитии, в университетском городке.

— Так я тоже в городке. Как-нибудь увидимся.

— До скорого. Большое спасибо, сэр!

Пламенная речь Постава Коэна не позволила мне углубить мои впечатления от нового однокашника. Все же, прежде чем проскочить подъемный мост к замку Габриэлы де Вержи, героини лекции, я успел поместить Фаулера в ячейку памяти, дав ему кличку «сэр Билл». В последующие вечера, проходя мимо освещенных окон «греческого храма», где он обитал, я живо представлял его себе в студенческой комнатке, в шортах канареечного цвета и боксерских перчатках, яро бьющего по груше, готовясь к чемпионату мира по всем весовым категориям, дабы выйти победителем в борьбе за преодоление трудностей французского языка.

Я собирался непременно встретиться с сэром Биллом и был убежден, что знакомство с ним поможет мне лучше узнать быт и нравы Черной Америки. Помимо джаза, я узнаю кое-что новенькое и о блюзе, и о музыкальных новинках старого Юга.

Кроме того, в ту зиму я увлекался чтением Ричарда Райта, Ленгстона Хьюза, Канти Куллена, Уильяма Дюбуа. Они своим спокойствием уравновешивали ощущение тревоги от чтения их соотечественников из «потерянного поколения» — Хемингуэя, Фолкнера, Дос Пассоса, Эзры Паунда, Скотта Фицджеральда. Да и Сьянс-По просветил меня насчет конфликтов, разделяющих людей по цвету кожи в стране дядюшки Сэма. Сэр Билл залетел ко мне, как редкая птица: он наверняка оживит и, как опытный дирижер, приведет к стройности и согласованности мои разрозненные познания о его стране.

Прошла день за днем целая учебная четверть, а наши с ним дороги так пока что и не пересеклись. Дело обыкновенное в Париже, даже между соседями по лестничной площадке. Я уходил рано из кубинского общежития, усердно занимался весь день в Латинском квартале и возвращался в городок поздно вечером. При одном только виде горы книг, которые предстояло проработать, отпадала всякая охота выйти подышать свежим воздухом. Но все-таки в уик-энд я бывал то на стадионе, то в кино на улице Вавен, то на концерте или в музее — всегда вместе с Лидой Домброзовой. Я страшно увлекался тогда этой чешкой, теннисисткой, с которой познакомился в Праге прошлым летом. Было радостно ловить форель в реке этой блондинки семнадцати с половиной лет.

Во второй раз я повстречал сэра Билла, когда шел под руку с блистательной Лидой. За одну ночь с субботы на воскресенье бледная и промозглая зима вдруг отступила и открыла путь ясному и обсохшему дню. В парке Монсури весна уже овеяла своим дыханием парижские деревья. Было очень кстати добавить к нашей страсти еще и наступление весны. Романтически посидев под оживающими ветвями, мы двинулись по бульвару Журдан в сторону давно облюбованного нами кафе «У дядюшки Золя». Мы уже почти толкнули дверь-вертушку, когда я услышал за спиной:

— Хеллоу, сэр Стивен!

Теперь Уильям Фаулер, с такой же элегантностью и бесшабашностью плейбоя, красовался в бесподобном демисезонном пальто нараспашку, а на голове было что-то вроде фуражки морского офицера. Он пылко схватил меня за обе руки.

— Рад снова увидеться с вами, сэр. Зайдем вместе?

— Разумеется. Позвольте представить вам мою маленькую подругу.

Я пропустил его вперед. Лида уже сидела за стойкой и глядела на нас, улыбаясь.

— Это сэр Билл, мой американский друг, о котором я тебе рассказывал.

— Лида Домброзова, — представилась она и протянула руку.

И тогда произошло странное: вместо того чтобы пожать повисшую в воздухе руку, Фаулер ограничился еле заметным кивком с железным лицом и злобой в зрачках и пробурчал по-английски:

— Хау ду ю ду.

Покраснев и оробев, Лида оперлась о мое плечо рукой, которая оказалась бесполезной, чтобы как-то прийти в себя.

— Вон там, подальше, есть места, — не растерялся я, увидев стайку студентов.

— Извини, — произнес сэр Билл, — меня ждут в общежитии. До скорого.

Не успел я и рта разинуть, как он исчез в дверях.

— Он не компанейский, твой странный сэр Билл.

— Он, должно быть, принял тебя за свою белую соотечественницу.

— Несмотря на мою славянскую фамилию?

— Да, он грубовато с тобой обошелся. Прости, что я допустил такую досадную ошибку!

— Ты тут ни при чем, — успокоилась она, разметав свои светлые волосы по моему плечу.

Утром в понедельник я обнаружил в почтовом ящике письмо от Уильяма. С первых же строк я перестал верить своим глазам.

«Милый мой!

После случая утром в кафе я должен принести тебе извинения. Но я иду напрямик и не увиливаю: со времени нашей встречи в Сорбонне в декабре прошлого года ты так и остался для меня наваждением и образом высшего блаженства. И когда я вдруг увидел тебя, обольщенного этой сволочью калифорнийского типа, этой хитрой спортсменкой, я впал в ярость ревности. Моя кровь, воспламененная тобой, могла бы натворить и худшее: я утопил бы в ней твою бледнолицую самозванку!

Прошу тебя простить меня. Несчастный щенок — вот что такое мое сердце, бьющееся, как алабамский блюз. И этот щенок готов лизать твои башмаки. Чтобы доказать тебе и мое раскаяние, и мою преданность тебе, приглашаю тебя завтра, в понедельник, 9 апреля, ближе к вечеру, выпить у меня дома чашечку зеленого чая под охранительными взорами греческих богов. Я в Париже их гость.

Безумно тебя любящий

Билл»

Это было страстное и самое настоящее признание в любви. За два с лишним года моих любовных приключений в Париже ни одна из завоеванных мною женщин не бросала мне в почтовый ящик такой зажигательной бомбы. Я был не в силах переступить порог моего общежития. Если бы я сейчас направился каждодневным путем к станции метро Порт д'Орлеан, прохожие на бульваре Журдан сразу бы увидели по моему лицу, что у меня в кармане — адресованное мне гнуснейшее оскорбление, позор, стыд. Так и не выйдя наружу, я вернулся в свою комнату на третьем этаже.