Страница 17 из 30
Силуан также мысленно и словесно подвергала мое тело воздействию традиционной медицины, растительной и минеральной фармакопеи, иглоукалывания. С ее помощью я научился считать на костяшках счетов и частенько обнаруживал, что даже по-французски изъясняюсь на ее манер: короткими предложениями, нанизывая неспешно фразу на фразу, наподобие жемчужин воображаемого колье, которое я хотел видеть на ее шее.
Вечером 26 января 1961 года мы были на предпоследнем этапе моего пребывания в Китае. Вкусив изысканного и увлажненного напитками обеда, Силуан и я чинно уселись на свои места в купе спального вагона экспресса Нанкин — Кантон. Целых пять недель мы были вместе по семнадцать часов в сутки, и вот теперь, находясь так близко и интимно от ее чар, я позволил себе предаться вольным фантазиям.
Ее чуть зауженные глаза светили магическим взглядом испанки. Груди принадлежали гордой расе итальянок. А округлости пониже? Только в Гаване я видал такие попочки в жаркие субботние дни на углу улиц Сан-Рафаэль и Галиано у метисок, негритянок, белых женщин, и у всех они подрагивали чисто африканским нетерпением. Какие породы перемешались в золотом саду, где родился мой фазанчик? Этот вопрос, наверное, так воспламенил мой взгляд, что Силуан с непривычной ей особой живостью нарушила молчание:
— Именитый гость, рассказать вам сказку?
— Давайте.
— Это история про искру, которая зажгла целую страну. Жили-были, — начала она нараспев, — несколько молодых людей, которые решили, что могут, если очень захотят, воспламенить весь Китай искрой своих идей.
И Силуан потопила меня в пучине повествования, в котором утонуло и мое желание овладеть ее плотью. Она превратила в легенду самые зажигательные события китайской жизни за последние сорок лет. Обладая несомненным талантом рассказчицы, она жонглировала временем, пространством, самой тканью и нитью истории, которая с 1919 по 1961 год будоражила ее страну. С легкостью волшебницы она превратила мое вожделение в беспорочную грезу. Мало-помалу и совсем того не желая, я вернулся в собственное детство и стал мальчиком из Жакмеля, который перед сном слушает, разинув рот, воркование матери.
Силуан ввела меня в кружок молодых интеллектуалов 20-х годов: Ли Дачжао, Чэнь Дусю, Мао Цзэдун, Ли Лисан, Чжоу Эньлай, Лю Шаоци. Я проникся их устремленностью. Вместе с ними я выходил на улицы больших городов на студенческие демонстрации, устраивал забастовочные пикеты рабочих, оплевывал и поносил Версальский мир, выкрикивал антияпонские лозунги, участвовал в качестве «именитого гостя» в первом съезде Гоминьдана.
Я был лично представлен Сун Ятсену в ту осень, когда он учредил военную академию в Гуанцу вместе с юным Чжоу Эньлаем, который был назначен начальником политуправления этой академии. 12 марта 1925 года я провожал отца партии в его последний путь. Несколько месяцев спустя, в Нанкине, я был свидетелем кровопролития на улицах.
Потом я принимал участие в трех революционных войнах. С февраля по март 1927 года я был одним из бойцов, совершивших бросок на север под водительством Чан Кайши, а вскоре присоединился к Чжоу Эньлаю, решившему вооруженной рукой взять контроль над Шанхаем. В апреле 1927 года я с отчаянием смотрел, как Гоминьдан безжалостно ликвидирует рабочую милицию, профсоюзы, народное ополчение в этом большом промышленном городе. Силуан спасла меня и подняла настроение, переместив меня из городов в самые глухие деревни Китая, где были базы «революционных партизан».
Хмурым утром 1931 года я присутствовал при рождении Китайской советской республики, которая начала оказывать яростное сопротивление законному правительству в Нанкине, где господствовали гоминьдановцы. Через три года вместе с этими самыми советами я терпел одно поражение за другим, и войска Чана окружали нас со всех сторон.
С октября 1934 по ноябрь 1935 года Силуан заставила меня пережить все тяготы Великого похода. Находясь в рядах Восьмой армии под командованием Мао и Чжудэ, я прошел пешком девять тысяч километров, преодолевая крутые кряжи и быстрые реки, жаркие пустыни и заснеженные горы. На меня налетали вихри то ледяного дождя, то раскаленного песка. Пользуясь настилами из веток, я пересек множество болот. Вся нижняя половина моего тела погружалась в коричневую жижу, и я сотни раз рисковал остаться там навеки.
Самым волнующим моментом похода было передвижение по мосту Лутин через реку Тату. Партизанский отряд, бойцами которого были, разумеется, Силуан и я, подвергся жестокому авианалету. Совершенно открытые противнику на склоне безлесного холма, мы были уверены, что пришел наш последний час. Раздался взрыв тысячекилограммовой бомбы, который подбросил нас в воздух вместе с рыжей круговертью камней и земли. Придя в себя, я расслышал голос девушки:
— Именитый гость, идея Мао Цзэдуна остается с нами!
— Да будет так! — должно быть, отреагировал я.
Все доски настила еще не пройденного моста разлетелись в щепы. На сотню метров вниз было жутко глядеть: со дна торчали заостренные обломки скал, а вода вихрилась и выла, как сто драконьих голов. Приказ был любой ценой перебраться на тот берег. И вот, на сибирском холоде, мы зазмеились друг за дружкой по мосту, цепляясь за кабели и металлический костяк, а сверху в нас стрекотали огнем самолеты наших совсем еще недавних товарищей по оружию. Передо мной, меньше чем в метре, колыхался «кубинский» задок моей фазаночки; он прямо-таки сиял над пропастью, указывая мне спасительный путь. С ободранными руками и сдвинутыми мозгами я преодолел этот чертов мост.
Затем пламенная речь Силуан вовлекла меня в войну против Японии. Я участвовал в рейдах по тылам японских войск. Сентябрьским днем, в золотую осень, я принял полновесное боевое крещение в антияпонской войне в ущелье Пинсинкьян, к северу от провинции Шаньси. Через восемь месяцев в провинции Хубэй, в местечке Сифенг, мы с Силуан чудом ускользнули от патруля противника, который застиг нас в вечерних сумерках на опушке леса.
В последующие годы я участвовал во многих кампаниях и против японцев, и против гоминьдановцев, но вскоре последовал за моей переводчицей в юньнаньский аэропорт приветствовать Мао, который вылетел в Чунцин на мирные переговоры с Чан Кайши. Но прошло еще два года гражданской войны, когда наконец наступило 1 октября 1949 года и на площади Тяньаньмэнь ликующая толпа приветствовала победу революции.
Не успел я очухаться и перевести дух, как Силуан вдруг вывела меня из грез в действительность.
— Именитый гость, завтра у нас будет насыщенный день в Кантоне. Пора бай-бай. Отвернитесь, пожалуйста, я разденусь.
Я повернулся к стенке и закрыл глаза, повинуясь приказу. Началось магическое шелестение. Силуан сняла маоистскую голубую униформу, лифчик, юбчонку, чулки, туфли. Она была голая, голая, совсем голая в нескольких сантиметрах от моей пылающей спины! Купе заполнилось ароматом водоплавающей дичи со смесью имбиря, корицы и стручкового перца. И вот уже тридцать лет спустя у меня из ноздрей не выходит этот интимный аромат золотистого фазана, предвещающего радость, и теперь он неотрывен от моего представления об обнаженной женщине.
— Именитый гость, все готово!
Она была в дорожно-домашнем халатике чуть не до пят, но с разрезами по бокам, приоткрывавшими бедра.
— Я отвернусь, именитый гость, теперь переодевайтесь вы.
Дрожащими руками я расстегнулся, разделся, натянул пижаму, опрыскался одеколоном. Мы опять уселись друг против друга и были похожи на супружескую пару, едущую в свадебное путешествие на солнечный юг своей грядущей жизни: она в желтом халате с черными цветками, я в гранатовой пижаме, купленной в шикарном бельевом магазине в Цюрихе.
— Именитый гость, прежде чем погасить свет, не хотите ли последнюю чашечку чая?
— С удовольствием, золотистый фазан, предвещающий радость.