Аллилуйя женщине-цветку

Мы уселись в машину, закатываясь от хохота. Апрельские пейзажи тоже улыбались нам. Отчетливо-голубое небо, без серых и мглистых примесей, предвещало такое же чистое будущее Терезе Меризье. Но несмотря на реальное присутствие молодой женщины рядом, под боком, мне казалось, что я вижу просто занимательный сон. Быть может, в боковом зеркале машины мне виделись очертания Адрианы, тихо сидящей на заднем кресле и нежно наблюдающей, как я умиротворен, безмятежен, хладнокровен. Мы ехали по улице Круа-де-Миссион, уже на выезде из северной части Порто-Пренса.

— Эх, с этого-то визита и надо было начинать, — сожалела Тете. — Сейчас мы едем к мамбо, профессиональной колдунье. Ее зовут Андреа Шекспир. Да, да, дорогой, по имени того самого драматурга и поэта. Андреа была нянюшкой в нашем доме и прожила с нами много лет. Когда мне стукнуло пятнадцать, я месяцами не могла утешиться после ее отъезда. «Тете, — сказала она мне однажды, — когда ты будешь выходить замуж, не забудь заглянуть ко мне, я приготовлю тебе отличное приданое». На самом-то деле она хочет, чтобы я находилась под защитой кого-нибудь из богов вуду. Ей уже сказали, что сегодня я буду у нее. Как ты думаешь, это понравится Ги или нет?

— Я не знаю, какого сорта гаитянин твой жених. На его месте я был бы за. Получить благословение Эрзули-Фредды-Тукан-Дагомин и одновременно архиепископа Порто-Пренса — это же шик!

— Ну, тогда, посаженый батюшка, дай я тебя поцелую!

После этого целомудренного поцелуя Тете велела мне повернуть налево. Поехали по проселку, каменистому, с выбоинами. Примерно через километр дорога кончилась у группки домов среди манговых и хлебных деревьев. Между домами росли также олеандры, гибискусы, мальва, розы. Не успели мы вылезти, как нам навстречу устремилась женщина хотя и в возрасте, но плотная и еще сохранившая свои формы. Она обняла и расцеловала Тете с совершенно неподдельным восторгом.

— Андреа Шекспир.

— Андре Деврие. Очень рад познакомиться с вами.

Она пригласила нас в дом под соломенной крышей, окруженный просторной верандой, которая держалась на размалеванных яркими красками столбах. Внутри была большая и довольно светлая комната с двумя алтарными возвышениями в глубине, в нижней части которых чернели сводчатые ниши. Стены были разукрашены и увешаны всякой всячиной: радугами, змеями, черными крестами, изображениями католических святых, вырезанными из журналов, птицами, бабочками, цветами, ракушками самых разнообразных оттенков. На алтарях были разложены и расставлены ритуальные предметы: погремушки, бутылочки из-под ликеров, черный цилиндр, пара костылей, барабанные палочки, кувшины, банки с маслом, в которых весело плавали подожженные куски ваты. С потолка свисали лампочки-лампады, обрамленные цветным стеклом.

Едва мы все трое подошли к одному из алтарей, чтобы сосредоточиться и помолчать, как в комнату вошло совершенно сказочное существо.

— Представляю вам, — громко произнесла Шекспир, — царицу безумной любви Эрзули-Фредду-Тукан-Дагомин.

Божество кивнуло и то ли улыбнулось, то ли усмехнулось. Мы тоже поклонились богине. У нее было таинственное и нежное личико ангела. На ней было подвенечное платье, туго стянутое в талии, а дымчатая вуаль была усыпана желтыми цветами. На груди блестела золотая брошь. С ушей свисали длиннющие серьги, а на указательный палец правой руки были нанизаны три кольца. Обаяние этой экстравагантной личности удивительно гармонировало с мягкостью апрельского воскресенья.

Эрзули взяла с алтаря чашку, наполненную пеплом, погрузила туда палец и принялась рисовать на полу знак своей профессии, какую она имела в сонме специализированных богов: сердце, окруженное волнистой линией и пронзенное двумя параллельными стрелами. Затем она поцеловала рисунок и приказала нам двоим сделать то же самое.

— Этот человек, — вмешалась Шекспир, указывая на меня, — подведет нашу с тобой дочь Терезу к алтарю в церкви. Он посаженый отец на ее будущей свадьбе.

К нашему удивлению, Эрзули несколько раз отрицательно мотнула головой.

— Эрзули, дорогая, — всполошилась Шекспир, — ты не хочешь, чтобы наш друг присутствовал на свадьбе Терезы Меризье?

Богиня расхохоталась. Она подошла ко мне и смачно поцеловала в губы. Потом принялась меня раздевать: стянула рубашку и майку, расстегнула ремень, спустила штаны и трусы. Наклонилась и сняла башмаки и носки. Голый до ногтей на ногах, я просил взглядом помощи у мадам Шекспир. Лицо мамбо преобразилось, зрачки расширились, в глазах сияло простодушие и радость. Я осмелился взглянуть на Терезу Меризье. Ее губы и ноздри вздрагивали. Все ее тело было наэлектризовано изумлением и потрясением. Эрзули направилась к ней и тоже поцеловала в губы. Не торопясь, богиня сняла с нее блузку, лифчик, джинсы, сандалии, трусики. Потом она поставила нас друг перед другом и заставила взяться за руки. Слезы умиления выступили на наших глазах. Мы были в восторге.

Затем Эрзули и Шекспир приволокли большую деревянную кадку с водой, от которой шел пар, и начали омывать нас. Запах муската, жасмина и шампанского заполнил комнату и ввел нас в сущий экстаз. Обе женщины омыли нам лица, руки, ноги и все укромные и за несколько минут до того сокрытые места.

Продолжая таинство символического соития, Шекспир окунула палец в банку с разогретым и душистым маслом. Она начертала кресты на лбу, грудях, животе и лобке Терезы Меризье. Эрзули обозначила то же самое на мне: на лбу, груди, животе, яичках.

Обе женщины помогли нам обсушиться и одеться. Засим мы любезно распрощались с ними.

Прежде чем сесть в автомобиль, Тереза Меризье вынула из сумочки список, где еще оставались семейства, которые предстояло посетить. Смеясь, она порвала листок и пустила мелкие обрывки по ветру. Апрельский ясный день ласкал и нежил парочку, получившую двойное благословение неба и земли.

Возвращение в Жакмель

Доктор Эрве Браже прикатил в Жакмель в субботу днем на красном мотоцикле с блестящими никелированными деталями, который грохотал и урчал, как танк. Он совершил шумный круг вокруг всего этого городка в юго-западной части Гаити и остановился на площади Арм перед виллой, которую его отец переоборудовал в больницу. Доктор Браже был первым гаитянином Жакмеля, который привез из Парижа диплом студента-медика. Его прибытие на «харлее» не понравилось никому. Ждали, что он вернется в родные места на отцовском «бьюике». Допускали даже, что он приедет на грузовике, и все бы поняли, что молодой врач хочет быть с народом, с домашней птицей и скотом, которые все пользуются этим видом транспорта.

Одежда мотоциклиста тоже вызывала возмущение: сын Тимолеона Браже, всеми уважаемого экспортера кофе, был облачен в короткие штаны для игры в гольф, рубашку лососевого цвета с бабочкой, в горошинку, черные чулки, затемненные очки и кожаные перчатки. В таком нелепом виде никто не угадывал серьезного и собранного юношу, деликатного в движениях, застенчивого, который уехал десять лет тому назад.

В тот вечер в Жакмеле злые языки не знали покоя ни на скамейках площади Арм, ни у домашних очагов. Никакой настоящий парижский медик, говорили люди, не ездит на мотоцикле и в таком нелепом одеянии, с черными носками и черными очками. Эрве Браже, должно быть, подцепил свои повадки на площади Пигаль или в притонах Барбе-Рошашуара. Подтверждались каким-то чудом доходившие сюда слухи о его студенческих похождениях. Утверждали, что он завел шашни с престарелой русской балериной в Танжере. Из Танжера он отправился в Касабланку, где угодил в тюрьму, потому что оказался замешан в дело с наркотиками. Позднее он побывал в одном польском городе, где преподавал креольский язык племяннице маршала Пилсудского. Зимой 1935 года он играл на кларнете в джазовом оркестре, который организовал в Ливерпуле его двоюродный брат Теофиль Зельнав. Потом его следы затерялись в трюме новозеландского сухогруза. Он снова всплыл через полгода на кухне одного шикарного пансионата Итальянской ривьеры. И вот такой тип вернулся домой, хотя ему надо работать наездником в цирке, а не врачом в больнице.