Предсказание

Очередной раскат грома потряс стены больницы, а напряжение в электрической сети резко упало, лампы заметно потускнели.

Когда в комнате потемнело, Руди мог в этом поклясться, кончик сигареты Бизо, которую тот держал в правой руке, ярко вспыхнул, словно кто-то невидимый поднес ее к губам и жадно затянулся.

И Руди подумал, пусть поклясться в этом он не решился бы, что увидел, как глаза Бизо сверкнули красным. Разумеется, это не мог быть внутренний свет, в них лишь отразилось… что-то.

Когда же эхо громового раската стихло, а лампы обрели прежнюю яркость, Руди поднялся со стула.

Он лишь недавно вернулся в комнату ожидания, еще не получил известий о состоянии жены, но ему совершенно не хотелось находиться в компании Конрада Бизо при третьем скачке напряжения в электропроводке. Уж лучше вернуться в палату интенсивной терапии, пусть ничего хорошего там ему сообщить не могли.

Прибыв туда и обнаружив двух медсестер у кровати отца. Руди испугался худшего. Он знал, что отец умирает, тем не менее горло у него перехватило, а на глазах выступили слезы.

К своему изумлению, он увидел, что Джозеф приподнялся на кровати, вцепившись руками в оградительные поручни, и повторяет предсказания, которые уже успел сообщить одной из медсестер. «Двадцать дюймов… восемь фунтов и десять унций… десять сорт шесть вечера… синдактилия… — »

Заметив сына, Джозеф сел, и одна из медсестер приподняла часть кровати у изголовья, чтобы поддержать ему спину.

К нему вернулся не только дар речи, но и контроль над парализованной после инсульта половиной тела. Он схватился за правую руку Руди, крепко, даже при чинив боль, сжал.

Изумленный столь резкими переменами в состоянии отца, Руди поначалу решил, что произошло чудо и тот выздоровел. А потом понял, в чем дело: умирающий человек прилагал отчаянные усилия, чтобы сообщить что-то крайне важное.

Кожа на лице Джозефа обтянула кости, словно смерть «съела» все, что находилось между ними. Глаза стали огромными и в них, когда он смотрел на сына, застыл страх.

— Пять дней, — хрипло прошептал Джозеф. — Пять ужасных дней.

— Успокойся, папа. Тебе нельзя волноваться, — предупредил Руди, но, взглянув на кардиомонитор, увидел, что сердце отца бьется учащенно, но ровно.

Одна из медсестер поспешила за врачом. Вторая отступила от кровати, но держалась поблизости, готовая тут же прийти на помощь, если пациенту вдруг станет хуже.

Облизав пересохшие губы, Джозеф изрек пятое предсказание: «Джеймс. Ему дадут имя Джеймс, но никто не будет называть Джеймс… или Джим. Все будут звать ею Джимми».

Слова отца удивили Руди. Он и Мэдди решили назвать мальчика Джеймс. А девочку — Дженнифер. но ни с кем не обсуждали свой выбор.

Джозеф не мог этого знать. Однако знал.

А Джозеф продолжил, и по голосу чувствовалось, что он торопится, боится, что не успеет: «Пять дней. Ты должен предупредить его. Пять ужасных дней».

— Успокойся, папа, — повторил Руди. — У тебя все образуется.

Его отец, и без того белый, как ломоть отрезанного хлеба, побледнел еще больше, став белее муки в мерной чашке.

— Не образуется. Я умираю.

— Ты не умираешь. Посмотри на себя. Ты говоришь. Паралича как не бываю. Ты…

— Умираю, — настаивая Джозеф, хриплый голос стал громче. На висках запульсировали вены, монитор зафиксировал увеличемие частоты сердцебиений. — Пять дат. Запиши их. Запиши сейчас. СЕЙЧАС!

В замешательстве, опасаясь, что попытка спорить с отцом может привести ко второму инсульту, Руди поспешил выполнить просьбу отца.

Ручку взял у медсестры. Бумаги у нее не было, и она не позволила воспользоваться картой пациента, которая висела на изножии кровати.

Из бумажника Руди достал контрамарку в цирк, где выступал Бизо: чистая оборотная поверхность моглг заменить страницу блокнота.

Контрамарку Руди получил неделю тому назад от Хью Фостера, полицейского Сноу-Виллидж. Они дружили с детства.

Хью, как и Руди, хотел стать кондитером. Но природа не дала ему соответствующих способностей. Об его оладьи люди ломали зубы. А вкус лимонных торто оставлял желать лучшего.

Полицейская служба приносила не только жалованье, но и «борзых щенков» — контрамарки в заезжий цирк и коробки с патронами от различных производителей. Этими патронами он делился с Руди, получал взамен пирожные, не портившие аппетита, а еще — пироги и штрудели, не вызывающие рвотного рефлекса.

На одной стороне контрамарки надпись «Бесплатно» окружали черные и красные изображения слонов и львов. Размерами, три на пять дюймов, контрамарка не отличалась от карточек, которые используются библиотечных каталогах.

Руди положил контрамарку на бумажник, чистой стороной к себе, приготовился записывать. Под шум барабанящего по оконному стеклу дождя, схватившие за ограждающие поручни, Джозеф назвал первую дату: «Тысяча девятьсот девяносто четвертый год. Пятнадцатое сентября. Четверг. Запиши».

Стоя рядом с кроватью, Руди записал четким, ровным почерком, каким записывал рецепты: «15 СЕНТ. 1994. ЧЕТВ.».

Широко раскрытыми глазами, словно кролик, загипнотизированный удавом, Джозеф уставился в какую-то точку, расположенную высоко на стене. Но видел, похоже, не только стену, но и что-то более значимое. Будущее.

— Предупреди его, — прохрипел умирающий старик. — Ради бога, предупреди его.

— Предупредить кого? — в недоумении переспросил Руди.

— Джимми. Своего сына, Джимми, моего внука.

— Он еще не родился.

— Ждать осталось недолго. Две минуты. Предупреди его. Девятьсот девяносто восьмой. Девятнадцатое января. Понедельник.

Завороженный окаменевшим лицом отца, Руди застыл, не касаясь ручкой бумаги.

— ЗАПИШИ! — прорычал Джозеф. В крике пересохшие губы так разошлись, что нижняя треснула. Алая струйка крови потекла по подбородку…

— Девятьсот девяносто восьмой, — пробормотал Руди, записывая.

— Девятнадцатое января, — хрипя, повторил старик. — Понедельник. Ужасный день.

— Почему?

— Ужасный, ужасный

— Что в нем будет ужасного? — продолжал любопытствовать Руди.

— Две тысячи второй. Двадцать третье декабря. Снова понедельник.

— Папа, все это так странно, — Руди говорил, записывая третью дату. — Я не понимаю.

Джозеф по-прежнему крепко держался за хромированные поручни, с двух сторон ограждающие кровать. Внезапно тряхнул их с такой нечеловеческой силой, что они с диким скрежетом едва не вырвались из гнезд.

Медсестра рванулась к кровати, с тем чтобы успокоить пациента, но ярость и ужас, которые перекосили его бледное лицо, заставили ее остановиться. А после очередного громового раската, когда пыль посыпалась со звукоизолирующих плиток потолка, она отступила на шаг, возможно подумав, что и гром — дело рук Джозефа.

— ЗАПИШИ! — потребовал он.

— Записал, записал, — заверил огца Руди. — 23 декабря 2002 года, снова понедельник.

— Две тысячи третий год, — продолжил Джозеф. — Двадцать шестое ноября. Среда. Перед Днем благодарения.

Записав четвертую дату на оборотной стороне контрамарки, Рули посмотрел на отца и увидел, что выражение его лица и глаз изменилось. Ярость ушла, остался только ужас.

— Бедный Джимми, бедный Руди, — прошептал Джозеф со слезами па глазах.

— Папа?

— Бедный, бедный Руди. Бедный Джимми. Где Руди?

— Я − Руди, папа. Я здесь, рядом с тобой.

Джозеф моргнул, снова моргнул, сбрасывая с ресниц слезы, вызванные охватившим его чувством. Каким именно, установить так и не удалось. Некоторые говорили, что изумлением. Другие утверждали, что такова естественная реакция на увиденное чудо.

Но Руди хватило нескольких мгновений, чтобы понять, что это не удивление, не изумление, а благоговейный трепет. Перед кем-то великим и неведомым.

А голос Джозефа упал до едва слышного шепота: «Две тысячи пятый».

Он все смотрел в некую реальность, что открылась ему там, где другие видели только голую стену. И в эту реальность, похоже, он верил ничуть не меньше, чем в мир, в котором прожил пятьдесят семь лет.