Дядя Ник и варьете

— Очень мило с твоей стороны, Арчи. Надо будет им сообщить.

— Я займусь распространением и демонстрацией — и тут очень важно не упустить момент и суметь вовремя удовлетворить спрос на фильмы, который будет все расти и расти. Уверяю вас, Дик, никакая сила не сможет остановить синематограф. Дорис этого не понимает, в некоторых вопросах ее ограниченный кругозор…

— Муж у нее ограниченный, вот что…

— Помолчи, дорогая. Я разговариваю с Диком, и не только потому, что он мне симпатичен, хотя так оно и есть, но еще и потому, что, — будем откровенны, — он, надеюсь, передаст мои слова своему дяде Нику Оллантону; а тот, как человек умный, вероятно, задумается над тем, куда вложить свои деньги. — Арчи затянулся и с важностью поглядел на меня. — Это абсолютно неизбежно.

— Что именно, Арчи? — Я чувствовал, что пора и мне вставить слово.

— Синематограф непременно пойдет в гору, а варьете покатится вниз.

— Никогда! — воскликнула Дорис. — Кому это придет в голову смотреть фотографии вместо живых людей!

— Моя жена, — Арчи говорил так, словно ее здесь не было, — конечно, привязана ко мне, как и я — к ней; но из-за того, что я пытаюсь торговать велосипедами или лодками, а ей — временно, разумеется, — приходится работать тут и зарабатывать нам на жизнь, она считает меня дураком. А я ведь только жду своего часа, жду благоприятного момента, чтобы заняться синематографом и вместо этого хлама торговать фильмами. И смею вас уверить, — продолжал он, обращаясь теперь к нам обоим, — лет через десять Дорис будет восседать в огромном автомобиле и вспомнить не пожелает о Престоне, где она ежевечерне по два раза должна была исчезать из ящика.

— Ты ненормальный идиот, — сказала Дорис. — Через десять лет я-то, возможно, и стану хозяйкой пансиона, а вот ты будешь мыть посуду да чистить сапоги. И никаких фильм тебе не видать, кроме тех, что ты тайком посмотришь за девять пенсов. И Дик тоже так считает, только он слишком хорошо воспитан, чтобы сказать тебе правду в глаза.

Я действительно так считал, да и дядя Ник — тоже (когда я рассказал ему, он заметил: «Красивый пустобрех!»), и мы все трое ошиблись.

В тот же день, попозже, я написал свое последнее — теперь уже самое последнее — письмо Нэнси Эллис в театр «Риджент» в Лондон; письмо было немногословное и чуть-чуть грустное:

«Дорогая Нэнси!

Только что узнал, что Вы репетируете в театре „Риджент“, так что письмо мое дойдет быстро. Может быть, Вы отвечали мне на прежние письма, но я ничего не получил, ни единого слова. Больше я писать не стану, сегодня пишу в последний раз. Но если Вас не затруднит, черкните хотя бы одну строчку, пусть на открытке, что не желаете со мной знаться. Тогда я, может быть, смогу перестать думать о Вас. Следующие три недели я буду в „Паласе“, в Блэкпуле.

Искренне Ваш

Дик

(на случай, если Вы забыли, то Хернкасл)».

Я написал письмо, и настроение мое улучшилось, но ненамного.

8

Конечно, я и раньше бывал в Блэкпуле: из Западного Рединга почти все туда ездили. Но непривычно приехать в Блэкпул не развлекаться, а работать, вдыхать крепкий морской воздух, но уж не бегать, как бывало, вниз к пляжу напрямик, пересекая серпантин дорожек. Это было и непривычно, и грустно. Теперь я не был своим в суетливой и шумной толпе курортников, — кстати, мысль о том, что я их развлекаю, не доставляла мне особого удовольствия, — я вообще, кажется, не был своим нигде и ни для кого. Неудивительно, что здесь я чувствовал себя еще хуже, чем в угрюмых, закопченных промышленных городах. Кроме того, я был в таком возрасте, когда трудно управлять своими настроениями, и им слишком легко поддаешься; я, как библейский Измаил, с мрачным видом шагал сквозь толпу и выглядел, конечно, довольно глупо. Но тяжкое чувство одиночества было неподдельным. (Должен пояснить, что теперь, спустя полвека, я лучше всего помню те картины, которые легче воспроизвести не словами, а карандашом и красками. Вот почему у меня так мало описаний. На втором месте после зрительных впечатлений стоят душевные волнения, — если не для читателя, то для себя я припоминаю очень точно все, что чувствовал в веселой толчее и беззаботной сутолоке Блэкпула в те первые недели летних отпусков.)

Город был забит до отказа. Но педантичный дядя Ник, который много раз бывал здесь и отлично знал, что его ожидает, еще загодя заказал комнаты в большом пансионе недалеко от «Паласа». Теперь, когда он был один, без Сисси, вторая комната ему не понадобилась, и пришлось сменить номер, но возражений это не встретило. Он взял большую комнату на втором этаже, а я устроился над ним в меньшей. Хозяйка дома, миссис Тэггарт, была угрюмая вдова-шотландка, ей помогала дочь Тесси, рыжеволосая девица с голодными глазами, и толстая, вечно шмыгающая носом служанка, которой никак не подходило ее нежное имя Вайолет. На верхнем этаже, рядом со мной, было еще трое постояльцев. Две девушки, Мэйзи Доу и Пегги Кэнфорд работали в эстрадном оркестре одного из приморских кафе. Третий — лысый коротышка, мистер Прингль, — был астрологом.

В ту памятную субботу на вечернюю трапезу, состоявшую из холодной баранины, отварного окорока, картофеля и салата, собралось человек двенадцать. Дядя Ник не жаловал традиционного застолья в пансионах и потому сидел надутый и все время молчал. Я поддерживал разговор с мистером Пришлем и девушками; они были живые и вполне хорошенькие, но на душе у меня было тоскливо.

О завтрашней репетиции в «Паласе» можно было не беспокоиться, так как театр-варьете в Блэкпуле был большой, процветающий и отлично налаженный, но актеры были решительно не в своей тарелке. Мы с самого начала не очень-то ладили между собой, а теперь, когда над нами тяготело подозрение в убийстве, все словно барахтались в трясине недоверия и подозрительности. Не сумею объяснить почему, но жизнь в Блэкпуле была еще хуже, чем за неделю до того, в Престоне. Мы будто жили теперь совсем в другом мире, и казалось, целая вечность прошла с тех пор, как я поджидал на репетициях Нэнси или бегал с Джули в «бар-за-углом». Люди без воображения, неспособные восстановить в памяти переживания молодости, сочтут это преувеличением. С годами мы привыкаем жить, и даже неплохо, в замкнутом, неизменном мире, но в юности порой чувствуем, что все мироздание изменилось вдруг самым непостижимым и зловещим образом, мы и не замечаем, что одна пора уже кончилась и настала другая. Так, годом позже, на фронте, мне опять казалось, что я живу совсем в другом мире, и целая вечность прошла с тех пор, как я был на репетиции в Блэкпуле.

В то утро я решил спуститься к морю, погулять с полчасика по аллеям, а затем выяснить, что за обед приготовили нам миссис Тэггарт и Тесси, — вкусный, горячий, полуденный обед, гордость Блэкпула.

Однако не успел я дойти до выхода, как меня остановили:

— Позвольте узнать ваше имя? Моя фамилия Крабб, инспектор Крабб, с вашего позволения. Вижу, что вы уже слыхали обо мне.

— Да, инспектор. Я — Ричард Хернкасл, из группы Гэнги Дана.

Он заглянул в записную книжку.

— Так-так, значит, это вы и есть. В таком случае… — Он помолчал, затем сунул книжку в карман, посмотрел на меня пристально и сказал: — Вы сейчас все дела закончили? Отлично. Что намереваетесь делать дальше?

— Если есть с кем, обычно я в это время захожу пропустить стаканчик. Но сейчас никого нет, и я хотел прогуляться.

— Тогда, если не возражаете, мы вместе совершим прогулку, а затем пропустим по стаканчику.

— Хорошо, инспектор.

— Но без особого восторга?

— Сегодня мне вообще не до восторгов. Но поскольку к часу мне надо вернуться к себе в берлогу, то пойдемте погуляем.

И вот мы на улице — яркое солнце бьет прямо в глаза. В котелке, в сорочке с высоким воротничком и с узким черным галстуком, в синем поношенном сюртуке Крабб выглядел здесь посторонним. Он был высокого роста, худой, хотя и широкоплечий; над подбородком торчал длинный, острый нос, из-под которого усы свисали как-то бесформенно и уныло. Глаз я не мог разглядеть, так как он щурился от сильного солнца. Но если он и в самом деле был «грозой преступного мира», как рекомендовал его Фарнесс, то с первого взгляда это трудно было предположить.