Страница 65 из 82
А тут еще дядя Ник, с которым мы жили в одной берлоге, невзирая на успех, стал очень сух и неразговорчив. Он не признался бы в этом под пыткой, но без Сисси ему было тоскливо. Пусть он был невнимателен и даже груб с ней, однако теперь, когда она ушла, ему ее очень не хватало. И не только в постели, — в желающих занять ее место недостатка не было. Мне кажется, ему главным образом не хватало ее женского участия и постоянного восхищения его особой. Рядом с ней, наивной простушкой, он чувствовал себя таким мудрым и многоопытным. А Дорис Тингли, которая заняла место Сисси в номере, — но не в постели, — была женщиной совсем иного склада.
Дорис работала с дядей Ником года два или три, а потом вышла замуж за Арчи Тингли. Вернуться она согласилась из-за того, что Арчи вечно менял работу или был не у дел и денег не хватало. Как ни обидно, но должен признаться, что она была куда лучше Сисси — умней, сильней, надежней, словом, профессионально намного выше. Дорис была женщина лет тридцати, прямая, мускулистая, с черными волосами и горящими яростью синими глазами. А уж злющая — в жизни таких не встречал. Она всегда злилась. Арчи с его обаянием, может, и удавалось на миг размягчить ее лаской, но я этого и вообразить не мог. Она была преданной женой, только на какой-то свой, бешеный лад, словно замужество было последней каплей, переполнившей чашу ее терпения. Работала она на совесть, точно и быстро, но с нами, своими партнерами, вела себя так, будто мы ее каждую минуту оскорбляем. Это было все равно что работать с тигрицей. Сэма, Бена и Барни она совсем запугала, и даже дядя Ник обращался с ней с величайшей осторожностью. Я, как самый молодой, был в ее глазах молокососом и тихоней — может быть, поэтому она держалась со мной мягче и дружелюбнее. Но всегда была начеку, готовая мгновенно мобилизовать все силы против любого, кто осмелится к ней пристать; правда, в то время так не говорили, и она употребляла выражение: «грязные штучки». А так как меня она считала молодым и слишком робким для откровенно «грязных штучек», то чувствовала себя со мной спокойнее. По предложению дяди Ника она сходила со мной на репетицию, чтобы послушать новую музыку для номера, и когда репетиция закончилась, я на радостях пригласил ее выпить стаканчик.
— За чей счет? — последовал резкий вопрос.
— М-м… Плачу я, миссис Тингли.
Какая я тебе, к черту, миссис?! Вот глупости! Ты, — как тебя там? — Ричард? Дик, стало быть, а я Дорис. Но это вовсе не значит, что я стану швырять на тебя деньги в ваших дурацких артистических барах. Все эти фотографии с надписями очень сомнительны. И сомнительно, что все звезды ходят у хозяина в дружках. Можешь заказать мне виски с содовой, только не воображай, что я буду с тобой пьянствовать и шляться по кабакам. Я здесь, чтобы копить деньги, а не тратить. Вчера вечером мне удалось сбить цену на свою берлогу, и теперь я плачу девятнадцать монет за все про все — за постель, приличный завтрак, горячий ужин. Если бы я не так устала, то выторговала бы и семнадцать!
Мы устроились в уголке неизменного соседнего бара, и тут вдруг Дорис спросила, как мне показалось, на весь зал:
— А что это за история с убийством? Я спрашивала Ника, но он не желает об этом говорить. Может, он сам и убил? — Она уставилась на меня горящими синими глазами. — Ну-ка давай, выкладывай!
Я рассказал ей о Нони и о том, что произошло.
— А теперь мы ждем инспектора Крабба, который будет вести расследование.
— А меня он не впутает, как ты думаешь? Не удивлюсь, если убийца — один из тех, кого я видела утром. Двое-трое из них — типичные сексуальные маньяки. Только со мной их грязные штучки не пройдут. Пусть посмеют хоть пальцем тронуть. Я тут недавно, — где ж это было? В Сазерленде, кажется, — двинула одного прямо… Ну, словом, в самое чувствительное место. И я тебе так скажу: в варьете полным-полно всякой швали, которая получает в десять раз больше, чем заслуживает.
— Бывает, — согласился я, но спорить не рискнул бы, даже если б не был согласен. — А вы не скучали по варьете, когда ушли? — спросил я, переводя разговор на другую тему.
— Вот уж нет, — ответила она с негодованием. — Вернее, скучала по постоянному заработку. Иметь такого мужа, как Арчи Тингли — чем это не варьете? Он переменил мест больше, чем все англичане вместе взятые. Когда меня спрашивают, чем он занимается, я всегда долго высчитываю и чаще всего ошибаюсь, отстаю работы на две. Получить он может любую работу, какую пожелает, сам поймешь, когда с ним познакомишься, — он приедет в конце недели; выброшенные деньги, конечно, но он клянется, что ему надо с кем-то встретиться. Но стоит ему начать работать, как он либо не может, либо не хочет. А я что? Я молчу. Или почти молчу. Он из меня веревки вьет, — добавила она сердито. — Боже мой, и почему я не вышла замуж за немилого, но надежного человека!
— А что сейчас делает ваш муж, Дорис?
— Какой ты бестолковый, Дик. Я же только что сказала, что терпеть не могу таких вопросов. Чем-то торгует… не то турецким табаком, не то электроарматурой или велосипедами — он на них и ездить-то не умеет. Да он тебе сам расскажет. В пятницу пожалует. — И тут вдруг она на меня накинулась, словно я собирался таскать Арчи по престонским кабакам: — Но если, по-твоему, я такая дура, что разрешу ему транжирить денежки в твоем обществе, то ты очень ошибаешься. Ну, я пошла. Можешь оставаться, если хочешь.
Если бы не Тингли, сначала Дорис, а потом и Арчи, — эта неделя в Престоне была бы невыносимой. Я даже рисовать не мог, потому что дядя Ник велел мне написать маслом — тут нужен был холст — шесть ярких картин для придуманного мною фокуса. И теперь дядя вместе с Сэмом и Беном изготовляли специальную раму, в которую незаметно были вделаны шарниры, поднимавшие и опускавшие холст. Таких шарниров было четыре: один большой, в боковине, чтобы натягивать пустой холст, который закрывал всю картину, когда зрители осматривали ее до начала фокуса. А три малых шарнира укрепили наверху; каждый из них управлял третьей частью холста, закрывая и открывая по очереди три части самой картины. Итак, мне поручили намалевать шесть сюжетов: сельский домик, хлебное поле, лес, берег моря, деревенскую улицу, заводы с высокими трубами — мазня была самая грубая. Кроме того, пришлось приготовит и несколько одинаковых холстов, на которых тонкими карандашными линиями был нанесен рисунок, чтобы перед зрителем я мог рисовать быстро и точно. Публика вроде бы выбирала на месте тот сюжет, что ей нравился, но на самом деле выбор был предрешен, потому что нам заранее надо было знать, какую из картин поместить в «волшебную раму» за двумя холстами. Разумеется, прошло несколько недель, прежде чем дядя Ник остался доволен работой шарниров, но когда «Волшебная картина» была включена в номер, дядя заплатил мне двадцать пять фунтов и обещал треть суммы, если надумает продать фокус. Из зала мне не пришлось его видеть, но, судя по аплодисментам и отзывам, номер выглядел очень эффектно. Вначале перед зрителями стояли два пустых холста; они выбирали сюжет для картины, и я тут же начинал ее писать; когда я заканчивал одну треть, вторую волшебную раму поворачивали, и публика видела, что и на ней написана та же треть картины; затем появлялась еще треть и, наконец, — целая картина. Обе картины разрешалось осмотреть и сравнить.
Надо сказать, что даже тогда я прежде всего был художником, а потом уже иллюзионистом, поэтому малевать одну за другой эти дурацкие картины специальным быстро сохнущим маслом было скучно и противно. А погода стояла хорошая, и не особенно весело было торчать в зале, корпя над этой мазней. Тем более что дядя Ник, вроде бы и довольный, все равно держался сухо и больше молчал, словно его одолевали совсем другие заботы. Конечно, прежде всего он жалел, что так сурово обошелся с Сисси, но мне невольно приходило на ум, не тревожит ли его втайне это убийство, о котором он по-прежнему не желал говорить. Однако в ответ на мой вопрос, когда же можно ожидать прибытия инспектора Крабба, «грозы преступного мира», он только презрительно фыркнул.