Сицилийские лимоны

– Какая она стала…

И тетушка Марта горестно кивнула в ответ и тоже отодвинула тарелку, будто все знала наперед.

– Смешно и думать… – добавил он, как бы размышляя вслух, и закрыл глаза.

И в этой тьме отчетливо увидел пропасть, разделившую их. Нет, это была не она – вон та, в зале, – не его Терезина. Все кончено, все давно уже кончено, и только он один, болван несчастный, ничего не понимал. Сколько раз ему говорили об этом там, на родине, но он упрямо отказывался верить. И теперь каким чучелом выглядит он здесь, в ее доме! Если бы эти господа и даже этот лакей, если бы они узнали, что он, Микуччо Бонавино, приехал из такой дали, тридцать шесть часов провел в поезде, всерьез считая себя женихом этой королевы, как бы они хохотали – и эти господа, и этот лакей, и повар, и поваренок, и Дорина! Как бы хохотали, если бы Терезина притащила его в зал на всеобщее обозрение и воскликнула: «Смотрите, этот дурачок, этот жалкий флейтист говорит, что хочет жениться на мне!» Правда, она сама дала ему слово, но могла ли она представить себе, что когда-нибудь станет вот такой? Правда и то, что это он открыл ей путь, помог вступить на него, но теперь она уже ушла так далеко, так далеко, что он, оставшийся на месте, по-прежнему играющий на флейте по воскресеньям на городской площади, может ли он рассчитывать настигнуть ее? Смешно и думать… и потом, что значат эти жалкие гроши, потраченные когда-то на нее, ставшую теперь такой важной дамой? Его кинуло в жар при одной мысли, что кто-то может заподозрить, будто он и приехал только для того, чтобы предъявить свои права в оплату за те мизерные гроши. И тут он вспомнил, что в кармане у него деньги, посланные Терезиной во время его болезни. Он залился краской, так ему стало стыдно, и сразу полез во внутренний карман пиджака за бумажником.

– Я еще и для того приехал, тетушка Марта, – скороговоркой сказал он, – чтобы вернуть вам те деньги, которые вы прислали. Вернуть, уплатить долг, называйте как хотите. Вижу, Терезина стала теперь… да, мне показалось – передо мной королева! Вижу… ладно, даже и думать смешно! Но деньги – нет уж, увольте, этого я от нее не заслужил. Все кончено, тут и говорить не о чем, но деньги – увольте! Мне только одно неприятно – что я возвращаю не сполна.

– Что ты такое говоришь, сынок! – горестно, со слезами на глазах, попыталась его прервать тетушка Марта.

Микуччо сделал ей знак замолчать.

– Не я их истратил, истратили мои родители, когда я был болен и понятия ни о чем не имел. Но пусть они пойдут в уплату за ту мелочь, которую я истратил… помните? И довольно об этом. Тут все, что не разошлось тогда. А теперь я ухожу.

– Как уходишь? Что на тебя нашло? – воскликнула тетушка Марта, стараясь его удержать. – Подожди, я хотя бы предупрежу Терезину. Ведь она же тебе сказала, что хочет еще повидать тебя. Сейчас пойду к ней…

– Нет, это ни к чему, – твердо сказал Микуччо. – Пусть остается с теми господами, ее место там. А я, горемыка… еще раз повидал ее, с меня и довольно… Лучше и вы… идите к ним и вы… Слышите, как они смеются? Не хочу, чтобы смеялись надо мной. Я ухожу.

В неожиданном решении Микуччо тетушка Марта усмотрела самое для себя тягостное: знак презрения, порыв ревности. Ей, бедняжке, теперь вечно чудилось, что при виде ее дочери все сразу начинают подозревать худшее, то самое, из-за чего она так много и так безутешно плакала, из-за чего втайне терзалась среди сутолоки этого ненавистно-роскошного существования, которое постыдно пятнало ее и без того утомленную старость.

– Но ведь мне, сынок, – вырвалось у нее, – мне уже не уберечь ее…

– Почему? – спросил Микуччо и тут же стал мрачнее тучи, прочитав в глазах старушки ответ, который до сих пор не приходил ему в голову.

Сломленная горем, тетушка Марта закрыла лицо дрожащими руками, но справиться с хлынувшими слезами не смогла.

– Да, да, уходи, сынок, уходи… – всхлипывала она. – Ты прав, не для тебя она теперь… если бы вы меня послушались тогда!..

– Значит… – крикнул Микуччо, бросаясь к ней и силой отрывая одну ее руку от лица, но она приложила палец к губам, таким скорбным, таким униженным взглядом моля о пощаде, что он овладел собой и совсем другим тоном, стараясь приглушить голос, сказал: – Ах так, значит, она… она уже недостойна меня. Ладно, ладно, теперь я сам уйду… Значит, еще и это… Какой же я болван, тетушка Марта, ни о чем не догадывался! Не плачьте… Что поделаешь! Карьера, как говорится, карьера…

Он вытащил из-под стола чемоданчик и сумку и направился к выходу, но вдруг вспомнил, что в сумке лежат чудесные лимоны, купленные перед отъездом для Терезины.

– Ох, посмотрите, тетушка Марта! – сказал он. Развязав сумку и одной рукой придерживая ее, Микуччо высыпал на стол налитые ароматные плоды, потом добавил: – А не запустить ли мне ими в головы вон тех благородных господ?

– Ради бога! – простонала старушка, все еще плача, и жестом снова попросила его замолчать.

– Ну, ну, успокойтесь, – горько посмеиваясь, сказал Микуччо и спрятал пустую сумку в карман. – Я привез их в подарок ей, но сейчас оставляю вам одной, тетушка Марта. – Он выбрал лимон и поднес его к носу старухи. – Понюхайте, тетушка Марта, понюхайте, как пахнет наша родина. Подумать только, я ведь даже пошлину за них заплатил!.. Ладно. Но помните, вам одной. А ей от моего имени скажите: «Желаю удачной карьеры!»

Подхватил с пола чемоданчик и ушел. Но на лестнице вдруг пал духом: один-одинешенек ночью в огромном чужом городе, так далеко от родных мест, обманутый, униженный, опозоренный… Он вышел на крыльцо – дождь лил как из ведра. У него не хватило мужества пуститься в путь по незнакомым улицам под таким проливнем. На цыпочках Микуччо вернулся, поднялся по лестнице на один марш, сел на верхнюю ступеньку, облокотился о колени, обхватил голову руками и беззвучно заплакал.

Когда все отужинали, Сина Марнис снова зашла в каморку. Ее мать тоже заливалась слезами в одиночестве, меж тем как из зала доносились веселые голоса и смех гостей.

– Он что, уже ушел? – удивленно спросила она.

Не поднимая на нее глаз, тетушка Марта кивнула головой. Сина постояла, задумчиво уставившись в пространство, потом вздохнула:

– Бедняга…

И тут же, без перехода, улыбнулась.

– Погляди, – сказала ее мать, уже не утирая слез салфеткой, – какие он привез тебе лимоны.

– Ой, какие дивные! – подпрыгнув, воскликнула Сина. Прижав руку к груди, она другой рукой стала накладывать на нее лимоны.

– Не надо, слышишь, не надо! – возмущенно запротестовала мать.

Но Сина, пожав плечами, бегом бросилась в зал, выкрикивая:

– Сицилийские лимоны! Сицилийские лимоны!