Страница 4 из 11
– Я звоню, чтобы ты ложилась спать!
– Вроде как уже сплю, – пробормотала я вполголоса. – Проснуться бы…
– Это потому, что ты недосыпаешь! Поздно ложишься!
– Точно…
– Спокойной ночи!
– Спокойной ночи, ма…
Уже не заботясь о том, как бы не замарать руки, я в десятый раз перелопачивала испачканные кетчупом картонки, сигаретную пачку, бахилы, мятую бумагу и рваный полиэтилен. Урна сделалась огромной, бездонной, как шахтный ствол, урна казалась дырой в чужую реальность – как вдруг загорелся свет, белый и мощный, и осветил ее до самого дна.
Рядом стоял незнакомый парень. Луч фонаря, отражаясь от металлического бока урны, подсвечивал лицо этого нового персонажа, который появился молча, безо всяких предварительных заявок типа «Девушка, разрешите вам помочь», «Ой, а кто это здесь» или «Вы что-то уронили?».
В ярком свете я сразу увидела свой кулон на дне урны. Парень с фонарем наклонился, подцепил кулон за цепочку и поднял на уровень глаз:
– Вот это?
Я цапнула кулон – и на секунду зажала в кулаке. И снова увидела мир измененным: человек передо мной казался вырезанным из горного хрусталя, его фигура светилась золотисто-зеленым. Фонарь лупил в землю белым лучом, таким ярким, что я зажмурилась.
Неожиданный помощник молчал. Другой бы на его месте уже сто раз прокудахтал бы – «Ой, что с тобой?», «Тебе плохо?», «Тебя проводить?».
– Спасибо, – пробормотала я, пряча свою драгоценность в карман.
Он кивнул, принимая благодарность. Я поняла, что, если сейчас начну с ним говорить, обязательно ляпну глупость. А если промолчу – буду потом жалеть.
– Ты… всегда носишь с собой фонарь?
Нет, бывают и более идиотские вопросы. Но редко.
– Видишь, пригодился, – отозвался он кротко.
– Ты из университета?
– Второй курс. Мехмат.
– Общага?
– Нет. Мы с подругой квартиру снимаем. У знакомых.
Я перевела дыхание. Сейчас не время об этом думать… Но я, кажется, унаследовала от мамы ген полной неудачливости в личных отношениях. Если мне кто-то нравится – этот чел всегда не мой, и я гордо смотрю в сторону, мол, не больно-то надо. Не унижаться же, не клянчить внимание, не лезть с умильной мордашкой в чужую равнодушную жизнь…
– Спасибо, – сказала я еще раз. – Пока.
Он кивнул и выключил фонарик, и тут меня будто за язык дернули.
– Послушай… А ты мне не одолжишь фонарь… на один вечер, а?
– Выключи свет! – крикнула Настя, натягивая на голову одеяло. – Можешь оставить меня в покое?!
Еще вчера я бы так и сделала. Не в моих правилах вмешиваться в чужую приватную жизнь. Но сегодня у меня в кулаке был мой кулон… Мой амулет. И смутное чувство, что рядом творится темное, страшное, глухое, рядом убивают – а никто не видит. Кроме меня.
Я остановилась рядом с ее кроватью, сжимая амулет в кулаке:
– Насчет Павлика… Тут что-то не так. Он тебя любит.
– Любит?! Сука!
Она отбросила одеяло.
Ее лицо было покрыто сплошной коркой крови. Кровь сочилась из каждой поры. Постель была в крови, и пол, и вся комната, я закричала от страха – и выпустила амулет. Кровь исчезла; у Насти было опухшее, но чистое лицо с глазами несчастной злой старухи:
– Все мужики сволочи! Правду мне мама говорила, а я не верила!
Она кричала не своим обычным голосом, веселым, низким и немного хрипловатым. Это был визг, сухой и надрывный, визг бензопилы, которая вгрызается в мертвое дерево:
– И мой папаша был такой! Перепихнуться по-быстрому – и дальше бегом! Все мужики одинаково устроены!
Слова выскакивали из нее готовыми блоками – как будто кто-то заранее написал ей текст. Мне стало нехорошо.
– Настя… Послушай, не кричи… Погоди минуту, просто подумай…
– Что-о?! Ты их покрываешь, ты за них, да? Ты за этих козлов вонючих?!
Она глядела на меня с таким омерзением, что я попятилась. Если бы я не знала эту девушку два года… Если бы я не училась с ней на одном потоке, не жила в одной комнате, не пила чай… Может, ее подменили? Подсадили в мозги чужое сознание? Вывернули наизнанку, заколдовали? Что с ней сделали, в конце концов?!
Пятясь, я снова вышла в коридор и закрыла дверь. Надела на шею амулет – и он показался мне очень теплым, почти горячим.
– Потерпи, я разберусь, – сказала я Насте, хотя она меня не слышала.
И, одной рукой сжимая амулет на груди, другой включила фонарик.
Коридор был зыбким туманным проходом, кишкой огромного зверя, шахтой на дне океана. Стены подрагивали, липкий кисель то скрывал их от меня, то снова расползался, и тогда под лучом фонаря на стенах проступали надписи на чужом языке. Это не была ни арабская вязь, ни иероглифы, ни латиница, ни любая знакомая мне знаковая система. Почему-то я была уверена, что язык этот не просто веками мертвый, но даже нечеловеческий.
Я прошла по коридору из конца в конец, поднялась по лестнице на этаж выше и никого не встретила, хотя время было людное, вечер. Уже подходя к двадцать девятой комнате, где жил беспутный Соколов, я увидела на стене надпись, сделанную по-русски: «Тень приходит, чтобы погубить».
Я разжала кулак, который успел онеметь. Здесь, в повседневном мире, никакой надписи не было: стену недавно белили.
Я постучала в двадцать девятую. Никто не ответил. Дверь была приоткрыта. Я вошла.
Стол в комнатушке был завален грязной пластиковой посудой. Здесь отмечали бурно, пили много, закусывали молочной колбасой и беляшами. Среди множества пустых бутылок в углу одиноко стояла пачка из-под кефира.
На кровати храпел, не сняв даже кроссовок, некто – лицом к стене. Еще один некто, тощий, в красной футболке, слушал что-то в наушниках и подергивался, подпрыгивал, не отрывая подошв от пола, похожий на поплавок во время интенсивного клева. Ничего вокруг он, казалось, не видел, поглощенный своим глубоким внутренним миром.
На подоконнике сидела объемистая девица в джинсах и коротком топике. Потягивала пиво из горлышка. Смотрела лениво и нагло:
– Заблудилась?
У нее был особый выговор – так говорят провинциалы, когда издеваются над произношением москвичей. Но я не собиралась с ней говорить. Оглядевшись, я увидела еще кое-что – вернее, кое-кого в этой комнате.
Кто-то сидел на полу за маленьким холодильником, привалившись к стене. Сперва я заметила ногу в синем носке. Размер обуви сорок пятый. Признаков жизни не наблюдается.
Я подошла поближе. Павлик сидел, с виду мертвецки пьяный, бледный, неузнаваемый. Этот ли парень совсем недавно ждал свидания, готовился, заглядывал мне в глаза: «Я люблю ее, я хочу сделать ей предложение»…
– Павлик? – спросила я неуверенно.
– Тут уже все кончилось вообще-то, – сообщила с подоконника девица.
Я склонилась над Павликом:
– Эй! Ты меня слышишь?
Амулет выскользнул из-за воротника и закачался у меня перед глазами. Я поймала его в кулак, и мир изменился.
Нет, Павлик не был пьян. Он выглядел как жестоко избитый человек, который ночь пролежал в сугробе. Без сознания, оглушенный, больной; кто с ним такое сделал?!
– Оставь его, пусть проспится, – все так же лениво сказала за моей спиной девица. Я обернулась, по-прежнему сжимая в кулаке амулет…
Оно сидело на подоконнике.
Существо без лица, черная текучая тварь, похожая на живую отливку из битума. Так мог бы выглядеть бред Сальвадора Дали под очень тяжелыми наркотиками. Я выпустила амулет; девица как ни в чем не бывало разглядывала меня, ее белый живот молодым жирком свешивался поверх брючного ремня.
– Увидела? И че? Че ты мне сделаешь?
И, запрокинув бутылку, она стала шумно хлебать свое пиво. Непонятно как – по наитию – я поняла, что нельзя позволить ей допить.
– А ну… стой!
Мне бы кинуться на нее, выбить бутылку. Крикнуть, бросить стулом, огорошить ее хоть как-то. Но я растерялась и упустила момент. Одним глотком она прикончила бутылку, растянула губы, облизнулась большим языком: