Фонвизин

Летом 1768 года Кабинет по приему челобитных был передан под начало генерала Степана Федоровича Стрекалова, Фонвизин сдает дела, но по-прежнему находится при Елагине, который становится сенатором и остается «вице-президентом Главной дворцовой канцелярии и при кабинете Ее Величества у собственных дел» и «над спектаклями главным директором». В это время Фонвизин страдает не столько от разлуки с родными, не столько от козней заклятого врага Лукина, сколько от упорного нежелания начальника заняться его делами, добиться производства в чин (в 1768 году он был всего лишь титулярным советником) и повышения жалованья. Работы по службе у Фонвизина немного, но ему приходится ежедневно бывать у ненавистного «командира», и эти визиты становятся для него крайне неприятными и «беспокойными». Сам Елагин, по словам Фонвизина, «держится одною удачею» и поэтому не задумывается ни о чьем благополучии, ни о своем, ни о зависящих от него людей. Фонвизина же Елагин искренне любит, хочет оставить при себе, уверяет его, что отставкой или «переменой места» он непременно себя погубит, но видит в своем секретаре лишь приятного собеседника и сотрапезника. Фонвизин хотел бы служить у другого начальника, но среди них нет никого, кто захотел бы идти на прямой конфликт с властным вельможей («Такая беда моя, — пишет Фонвизин в письме родителям от 11 сентября 1768 года, — что никто прямо от него брать меня не хочет, а на него я никакой надежды не имею»). Попав в столь непростую жизненную ситуацию, не имеющий руководства и покровительства молодой человек «бежит» в отпуск в Москву и «скрывается» в доме родителей.

Кажется, служебная карьера секретаря и переводчика близка к бесславному завершению и выхода из положения не существует. Фонвизин крайне раздражен создавшимся положением, в письмах 1768 года родным ругает Елагина последними словами, а в «балагурных» посланиях 1769 года принципалу выражает надежду, что тот вызывает его в Петербург лишь для того, чтобы «поправить обстоятельства» окончательно обедневшего и отчаявшегося сделать служебную карьеру сотрудника. Правда, еще в позапрошлом веке было высказано предположение, что письмами Елагину Фонвизин, твердо решивший покинуть равнодушного начальника, пытался потянуть время и дождаться перемены своей судьбы.

В 1768 году старший брат и любящий сын заботится о прибывших в Петербург Александре и Петре Фонвизиных и продолжает хлопотать о делах отца: посещает его шефа — начальника Ревизион-коллегии Романа Илларионовича Воронцова (получившего прозвище «Роман — большой карман»), передает ему неизвестное нам, но чрезвычайно важное для Ивана Андреевича письмо и сообщает родителям о доброжелательности сенатора. Правда, отец знаменитой княгини Екатерины Романовны Дашковой («Екатерины Малой», в девичестве — Екатерины Воронцовой) вызывает у раздраженного Фонвизина презрение, не меньшее, чем Елагин: будучи в фаворе, вельможи мало считаются с интересами зависящих от них подчиненных, оказавшись же в опале, становятся приветливыми и любезными. Видеть, как «идут дела», омерзительно и для честного человека невыносимо: хорошо ли, когда публика проливает слезы над страданиями сценического персонажа и при этом равнодушна к настоящим бедам живого человека? («К пользе человеческого рода каждую неделю дают здесь по трагической или комической штуке. Льются слезы о несчастий театрального героя, а бедный Чур., который несчастлив не на шутку, забыт, да и помнить о нем не велят. Вот как в свете дела идут», — рассказывает возмущенный Фонвизин родителям в одном из писем 1768 года.) Единственная альтернатива этому аду — «любезная неволя» в Москве, в кругу родных и близких людей; лишь там он может обрести вожделенный покой и счастье. О своем желании воссоединиться со своими любимыми домочадцами Фонвизин говорит практически во всех своих письмах сестре и родителям, за встречу с ними готов отдать «семь десяток жизни», но такого раздражения против петербургской жизни, как в 1768 году, он не испытывал никогда.

В письмах Фонвизина из Петербурга, в каком бы состоянии ни находились его дела, постоянно встречаются слова «скука», «огорчение», «утешение», «разлука», «вина». В столице ему плохо настолько, что он ощущает себя узником, за неведомое преступление лишенным душевного равновесия и наказанным разлукой с любимыми людьми. Свобода ему безразлична не потому, что пагубна для молодого человека, а потому что не согревает душу и не дает счастливого покоя; сестра уверена, что в Петербурге ему живется весело, а он скучает и рвется «к своим». Даже рассказывая в 1766 году о головокружительных успехах на службе у Елагина, о «падении» (как выяснилось, несостоявшемся) Лукина и своем «возвышении», он обязательно отметит, что вдали от милых родных его счастье не может быть полным, и обязательно вставит пассаж о своей скучной жизни (пусть виной тому всего лишь петергофский ветер и отсутствие возможности выйти на улицу). В следующем десятилетии повзрослевший Фонвизин будет продолжать жаловаться на придворную скуку и поразительную для честного человека несправедливость, но так тосковать по Москве уже не станет.

Новые переводы

Во второй половине 1760-х годов Фонвизин, переводчик «Альзиры» и творец «Кориона», продолжает переводить литературные произведения и политэкономические труды современных европейских, в первую очередь французских, авторов. Его стараниями в 1766 году увидела свет русская версия трактата аббата Габриэля Франсуа Куайе «Торгующее дворянство», в 1768 году — перевод последней части романа Жана Террассона «Сиф» («Сиф, или История жизни, почерпнутая из памятников и свидетельств Древнего Египта»), в 1769-м — «чувствительного» романа Д’Арно «Сидней и Силли, или Благодеяние и благодарность» и «поэмы» Поля Жереми Битобе «Иосиф».

Даже при беглом сопоставлении внешнего вида этих изданий можно заметить, насколько по-разному Фонвизин относится к оригиналам выполненных им переводов, насколько различными были причины, побудившие его взяться за работу. Если Фонвизин выполняет служебное распоряжение начальства или работает на заказ, на титульном листе книги указывается имя переводчика: «Басни нравоучительные с изъяснениями г. барона Гольберга, перевел Денис фон Визин» или «Торгующее дворянство противу положенное дворянству военному, или Два разсуждения о том, служит ли то к благополучию государства, чтобы дворянство вступило в купечество с прибавлением особливаго о том же разсуждения г. Юсти. Переводил Денис фон Визин» (из сочинений известного во всей Европе профессора политической экономии Й. Г. Г. фон Юсти Фонвизину было поручено переводить книги «О правительствах» и «Полицейскую науку»). Если же автор трудится по собственному почину, на титульном листе печатается лишь имя сочинителя — Террассона, Д’Арно или Битобе; о переводчике не говорится ничего, хотя его участие в подготовке издания весьма заметно. Русская версия книги Битобе открывается пространным предисловием переводчика, книги Д’Арно — трогательным посвящением неназванной по имени возлюбленной Фонвизина, по мнению исследователей, той самой прекрасной москвичке, любовь к которой он пронес через всю свою жизнь: «К госпоже… Следуя воле твоей, перевел я Сиднея и тебе приношу перевод мой. Что мне нужды, будут ли хвалить его другие? лишь бы он понравился тебе. Ты одна всю вселенную для меня составляешь».

Судя по всему, появление фонвизинских переводов «Иосифа» и «Сиднея» вызвано причинами сугубо личного свойства. Историю о прекрасном юноше, проданном братьями в рабство, Фонвизин услышал от отца еще в «младенчестве», и, как следует из «Чистосердечного признания», незатейливый рассказ на «чувствительную» тему исторг у него потоки слез; за роман Д’Арно же Фонвизин взялся по настоянию своей пассии. Политэкономический трактат аббата Куайе с сентиментальными историями Фонвизина, по всей видимости, связан не был, однако создание и этого перевода можно объяснить житейскими обстоятельствами молодого титулярного советника.

В своей работе, ставшей репликой во внутри-французском и, естественно, известном всей Европе споре, Куайе доказывает необходимость «вступления дворянства в купечество» и утверждает, что «купечество возвышает дворянство». Надо понимать, для потомка знатных и воинственных рыцарей фон Визинов этот вопрос был весьма актуальным. Едва ли не в каждом письме родным Фонвизин рассказывает о своем, как правило, неудовлетворительном финансовом положении, об огромных расходах и своей вынужденной экономии («теперь мне будет терпеть убыток, который пришел очень некстати, затем, что в деньгах у меня и так изобилия нет» или «отъехав от вас, взял я только 165 рублей своего жалования, которыми до сего числа жил, то есть слишком пять месяцев», — пишет Фонвизин в 1766 году). По этой ли причине или по склонности к коммерческой деятельности, но время от времени Фонвизин из дворянина, «которого отцы и предки родились господствовать», становится «купцом»: сначала распродает тираж «Жизни Сифа», значительно позднее, уже будучи человеком женатым и хозяином более тысячи крестьян, покупает в Италии произведения искусства, переправляет их для продажи в Россию и не видит в этом ничего предосудительного. В споре о должности дворянина русский переводчик, молодой человек из благородного сословия, полностью разделяет позицию аббата Куайе и не принимает аргументов его оппонента — рыцарственного маркиза де Лассе.