Люди в джунглях

Пощупав пульс больному, у которого была сломана нога, он решил, что у него малярия, и прописал инъекцию хинина. Другому больному зашил рану, не продезинфицировав. А затем принялся всем без разбора делать вливания сальварсана. Доктор застал его, когда оп занес шприц над больным дизентерией.

На этом, понятно, гастроли Рахмана в больнице кончились. Доктор вполне справедливо отчитал меня за то, что я допустил туда этого помешанного, который способен всех пациентов погубить. Я оправдывался, как мог, — дескать, мне в голову не приходило, что он отважится играть столь опасную роль.

Еще на неделю Рахман стал самим собой. Лежал на нарах, пил, рыдал. Потом собрал оставшихся членов старой труппы и опять начал готовить представления.

Я много раз пытался добиться от Рахмана хоть одного разумного слова. Безрезультатно. Правда, он говорил порой вполне рассудительно, но это были слова из какой-нибудь роли. Когда же Рахман не играл, он был слишком пьян, чтобы произнести что-либо членораздельное. И я никак но мог разобраться, есть ли хоть что-нибудь от подлинного Рахмана в этом человеке, который то плачет, то смеется…

Так или иначе, Рахман был деятелем культуры. Пионером Талии на Нунукане.

Средство от несчастной любви

Нa рейде стоит голландский пароход. Идет погрузка. Три тысячи кубометров нужно чтобы удовлетворить его. Мы работаем уже трое суток. Все устали, все злятся и ждут, когда он наконец насытится и уйдет.

Но для этого надо работать еще не меньше двух дней. Двое суток предстоит мне возиться с этим пароходом: ведь если я не буду стоять над душой у рабочих, все пойдет кое-как. И не исключены несчастные случаи; нет уж, лучше быть на месте.

Каждую ночь я должен выпивать с капитаном. Отказаться нельзя, он мой старый знакомый. Да пью-то я немного, больше смотрю, как он пьет, и слушаю его рассказы о любовных похождениях. Если верить его словам, у него их было очень много. Гурман… Женатый человек даже представить себе не может ничего подобного. Каждая его встреча с женщиной — это продуманное до мельчайших подробностей произведение искусства. Его дар проявляется в области, куда более высокой и утонченной, чем живопись или ваяние, — он делает живые картины, подлинные шедевры. Правда, не всему человечеству на радость и поучение, а для себя одного. Но ведь искусство тогда и становится подлинным, созидающим, когда человек творит лишь для себя согласно лозунгу «искусство для искусства»…

Женщины его понимают. Они без ума от пего. Они упиваются ролью глины, из которой он лепит свои шедевры. Добавим в скобках, что он еще и редкий знаток вин; это нужно ему для творчества. Он знает все сорта вин и женщин всех возрастов и племен.

В каком-то смысле его искусство получает и видимое воплощение. Чтобы отчетливо помнить каждое произведение, чтобы было что показать, когда он знакомит других со своим творчеством, капитан всегда оставляет себе что-нибудь на память. В его каюте стоит полный сундук сувениров. И чуть ли не ежедневно я должен осматривать это собрание. Здесь бюстгальтеры, перчатки, сумки, туфли, сандалии, губная помада, кольца, фотографии, трусики, мундштуки, пудреницы, меню, чулки, локоны и прочие предметы, либо принадлежавшие женщинам, либо побывавшие у них в руках. Какой бы предмет он ни извлек из хранилища с гордой самодовольной улыбкой, экспонат непременно сопровождается длинной историей. Большинство их я уже слышал многократно, причем ни разу не смог поймать его на противоречии. Либо он и в самом деле говорил правду, либо очень здорово выучил свои истории.

Капитан от души сочувствует мне, лишенному всех благ цивилизации и культуры, живущему в дебрях, вдали от увеселений и женщин, в обществе одной лишь темнокожей экономки…

Я поддакиваю ему. Жалко, что ли, пусть наслаждается, сравнивая мое беспросветное существование со своей насыщенной, блестящей жизнью.

Кстати, пока он находится здесь, на Нунукане, мне и впрямь приходится не сладко. И не только потому, что много работы.

Сари безумно злит, что я день и ночь торчу на пароходе.

— Хоть бы раз взял меня с собой!

— Там нет ничего интересного. То сижу и болтаю с капитаном, то работаю в трюме.

— А на «Сингкару» ты меня брал! Ее капитан считал, что я в самом деле твоя жена, обращался со мной, как с дамой!

— Что же я могу поделать, если этот капитан не догадывается пригласить тебя?

— При чем тут капитан! Это ты стыдишься показать меня. Не хочешь ему признаться, что живешь со мной. Тебе стыдно, что я цветная.

— Не говори глупостей, Сари! Ты отлично знаешь, я ничуть не стыжусь. Но ведь мы женаты не по-настоящему, а многие придают этому значение…

— Все это разговоры. Но верю я тебе!

— Не шуми, Сари. Ложись-ка лучше спать. Я постараюсь вернуться до двенадцати.

Когда я пришел домой, чтобы вздремнуть часик-другой, был уже третий час. Сари не спала, лежала заплаканная.

Никто из нас не сказал ни слова.

Наконец пароход ушел. В четыре утра. Увез капитана, его сундук с сувенирами и три тысячи кубометров.

Когда я вернулся с пристани, Сари встретила меня словами:

— Я уеду на Яву со следующим пароходом.

— Потом поговорим об этом. Сейчас я хочу спать.

— Тебе безразлично, что я уезжаю?

— Я же несколько раз говорил тебе: съезди на Яву, если хочешь. На месяц. Потом возвращайся сюда.

Сари молча прячет лицо в подушку. Засыпая, я чувствую, как на мою ладонь ложится ее маленькая горячая рука.

Мы много раз говорили с Сари, что ей надо съездить на Яву, проведать родителей. Погостит там месяц-два, потом вернется. Уже назначали день отъезда, но всякий раз дело срывалось. Она сама подстраивала так, что возникало какое-нибудь препятствие. Чего она, собственно, хочет? И почему снова заговорила об этом сию минуту? Может быть, вздумала уехать насовсем, считает, что я унижаю ее… Тогда ничего не поделаешь. Конечно жаль, если она не вернется. Скверно мне будет без нее, особенно первое время. Лунные ночи, проведенные вместе, охота, походы в джунгли и прогулки на море, вечера здесь, в домике на пригорке, — многое будет вспоминаться, не скоро пройдет тоска. Возможно, мы не подходим друг для друга. Все равно же это не на всю жизнь. Эх, не будь я так связан с другими белыми и их проклятой цивилизацией! С их обществом, где столько предрассудков и тупости. Как хорошо все было бы тогда! Мы бы зажили с ней как люди. Или?.. Или я начал бы тосковать по этому обществу? И в конце концов не смог бы больше выносить ни Сари, ни свободной жизни в джунглях? Говорят, дикий зверь, который всю жизнь провел в клетке, скучает по ней, если выпустить его на волю.

Что за нерешительность, черт возьми! Сам не знаю, чего хочу. В самом деле, не могу разобраться. Ему, видите ли, нужно все испытать и проверить, прежде чем решить… Нет, устал, не могу думать связно. Чем сильнее я устаю, тем дальше ухожу от Сари. Пусть едет хоть завтра, если ей так хочется. Надо же когда-то кончать. Я сейчас просто не в состоянии ничего больше придумать.

Сари начала укладывать вещи и шить кое-что на дорогу. Сказала, что поедет через неделю.

Это были беспокойные дни. Каждый день Сари спрашивала меня, ехать ей или нет. Каждый день я отвечал, что надо съездить, хотя мне все меньше хотелось отпускать ее. Как бы еще оттянуть неизбежную разлуку?.. Я очень ярко представлял себе боль одиночества, постоянно думал о том, как много значила для меня Сари, как я обижал ее, сколько незабываемых дней и ночей провели мы вместе. Но ведь я обещал отпустить ее. Обещание надо выполнять.

Сари становилась все более мрачной и молчаливой. Со мной почти не разговаривала. Зато с небывалым прилежанием вела наше хозяйство. Словно хотела подчеркнуть свою заботу обо мне, чтобы я острее ощутил ее отсутствие.

Завтра ее увезет пароход. Еще одну ночь мы проведем вместе. Возможно, последнюю. Почему-то мне кажется, что Сари уже не вернется, что она решила навсегда расстаться со мной. У нее больше нет сил выносить эту двусмысленную жизнь с белым безбожником.