Грешные ангелы

— Пожалуйста! Скатертью дорога! — злым, крикливым голосом отвечал супруг. — Неужели я буду против? Тебе давно пора… именно там твое настоящее место…

Подобные, а то и похлеще сцены между Сашкиными родителями происходили раза три в неделю, если не чаще, и самого Сашку нисколько не волновали. Привык, наверное.

— Не бери в голову, — говорил он мне, когда я как-то пытался выразить свое недоумение. — Психи они, понимаешь?

Но вот однажды в самый разгар очередного словоизвержения в квартиру Бесюгиных забежала, залетела, впорхнула, заскочила — выберите сами глагольчик, который вам нравится, — соседка по лестничной площадке Евдокия Владимировна. Ей срочно надо было разжиться десяткой.

И на моих глазах совершилось форменное чудо. Папа моментально потух. Побелевшее от возмущения лицо мамы приобрело естественный, здоровый оттенок. Бесюгины вкупе сделались самой любезностью, самой предупредительностью.

— Что за вопрос, — сладенько заблеял папа, — нет проблемы! Для вас с удовольствием… Может, нужно больше? Деньги найдутся, не стесняйтесь.

— Если соседи не будут словно родные, — подключилась мама, — как тогда жить? Кто же выручит, кто поможет?..

Нет, пока я был мальчишкой, не любил взрослых. И больше всего за постоянное притворство. И не доверял им.

А вырос, встал на собственные ноги, и произошло что-то странное: гляжу на детишек, вижу бесхитростные, любопытные рожицы и непременно ощущаю горькую тревогу… Это сверх и кроме всех прочих чувств.

При чем тут моя нелюбовь к взрослым? Сейчас объясню. За моим окном — двор, весь как на ладони. Вижу, соседский Вовик тянет на поводке щенка. Прекрасный у соседей щенок — овчарка. Взяли из питомника служебного собаководства. Джек упирается. Конечно, точно я не знаю, какие собачьи резоны заставляют симпатичного Джека припадать на задние лапы и чесать задом по шершавому асфальту. Скорее всего, Джеку не нравится ошейник, но, может быть, допускаю и такое, он не прав.

Вовик теряет терпение. Это я тоже вижу. Ярится, что-то выкрикивает и… пинает малого, добродушного, лохматого пса тяжелым туристским ботинком. Сукин он сын, Вовка. Джек не может тебя так… в рыло ногой, вот ты и куражишься, торжествуешь.

А вырастет Вовка, вырастет куда быстрее, чем ждут его родители, кто тогда окажется под его властью? Чего ждать от человека, пинающего ногами щенка?

Над переправой я потерял на зенитках сразу двух летчиков из звена — обоих ведомых. Мы с Остапенко еле-еле доползли домой: плоскости — в клочьях, хвостовое оперение светится дырками, будто оно из кружева.

Докладываю начальнику штаба: днем на переправу не пробиться. Немцы подтянули столько артиллерии, что такого заградительного огня я лично за всю войну еще не встречал…

В этот момент в землянку командного пункта вошел командир корпуса. У него было обрюзгшее лицо, чаше всего я наблюдал такие лица у летчиков, неудачно проведших ночь за преферансом… Генерал заставил меня повторить доклад и с места в карьер понес:

— Панику сеять?! Не позволю! Война есть война, без потерь не бывает! Тут не коленками чечетку выколачивать надо, а головой работать… думать надо… соображать! Паникеры и трусы в корпусе мне не нужны!

Мне сделалось обидно. Знал я твердо: Абаза — не паникер и не трус, поэтому отважился и перебил командира корпуса:

— Вы можете послать меня на переправу снова, но оскорблять не имеете ни оснований, ни, между прочим, права!

Услыхав мои слова, он будто споткнулся и вроде даже успокоился:

— А что-нибудь дельное можешь предложить?

— Если рассчитывать на уничтожение переправы с воздуха, — сказал я, — сподручнее всего это сделать ночникам, ближним бомбардировщикам…

Договорить генерал не позволил, он снова закричал:

— По-твоему, пусть девки корячатся? Пусть их зенитки чешут? Хорош гусь! Хрен тебе такое удовольствие будет!! Сам полетишь! Понял? Сейчас полетишь!! У меня ведомым пойдешь!!! Через полтора часа переправа должна быть снесена, я командующему обещал, он ждет.

Спустя час двадцать минут меня подбили на подлете к реке. С трудом перетянул линию фронта и завалился невдалеке от нашей артиллерийской батареи. Оттуда попал прямиком в госпиталь. В свой полк вернулся через полтора месяца. Но еще раньше узнал: переправа в обещанное командиром корпуса время разбита не была. Командир корпуса с задания не вернулся.

Сегодня я вовсе не собираюсь выяснять, кто был прав, а кто ошибался, не собираюсь исследовать события минувшей войны ни с позиций тактических, ни тем более в масштабах стратегии. Одно знаю твердо: когда что-либо достается «любой ценой» или «во что бы то ни стало», чаще всего это плохо.

А главное, я хотел пояснить, почему я тревожусь, глядя на малышей: из каждого Вовочки, Вовика непременно вырастает Владимир Иванович, Владимир Павлович, Владимир Андреевич…

Наш покойный командир корпуса, конечно, по случайному совпадению, был Владимиром Владимировичем, как и Вовик, хозяин Джека…

48

Мы жили в очередном гарнизонном городке. Неустроенность в те послевоенные годы была делом совершенно нормальным и даже привычным. Мебель я выписал со склада, какая была — частью она оказалась старой, довоенной, частью трофейной. Другой взять было просто неоткуда.

— Не боишься садиться в это кресло? — спросила жена. — У меня такое ощущение, что пружины сейчас укусят.

— Разве я, обойщик? Меня никто не учил ремонтировать эту рухлядь, — попытался я как-то отвертеться.

— А мне казалось, что в этом доме все-таки должен быть мужчина…

— Раз есть дети! — пошло перебил я жену. — Ты это хотела сказать?

Она брезгливо поморщилась и не удостоила меня ответом. Злился я долго, сам растравлял себя: упрекать всякий может. Проще всего упрекать. И можно ли уметь все? Вот тут я и споткнулся. А много ли я умею? Слесарить слегка могу, столярничать самую малость… А подметки подбить или брюки переделать, как? Позволь, вроде бы обращаясь к своему оппоненту, возражал я, а пилотаж не умение разве? А штурманская подготовка? А чтение синоптических карт?.. Контрдоводов было много, только звучали они почему-то не очень убедительно.

У мужчины должны быть руки. Это прежде всего. И обязательно.

В воскресенье я вытащил старое кресло в сарай и осторожно распорол боковой шов на обшивке. Из сиденья полезла грязная, свалявшаяся вата. Снять обшивку мне удалось не сразу. Но удалось. Пружины при ближайшем рассмотрении оказались ни к черту. Их пришлось выкинуть. Выпросив у соседа кусок резинового амортизатора, я вместо пружин перевел кресло на «резиновый ход». Заложил свежую вату, для гладкости поверх ваты расправил еще шерстяные портянки и затянул обшивку. Кресло нормально пружинило. Сиденье было ровным. Но… ни молодость, ни былая красота у кресла не появились, увы.

А жена отреагировала так:

— Прогресс в мире животных, труд формирует человека. Подарить тебе новый молоток?

Почему-то я обиделся и… нет, не буду повторяться, просто скажу: мне снова пришлось извиняться и заглаживать очередной домашний конфликт.

Но урок с креслом не прошел зря. Постепенно я реставрировал всю нашу жалкую мебель, а сверх того сменил всю электропроводку в квартире. Можно сказать, я рос на глазах семьи, строго придерживаясь главного авиационного принципа: от простого — к сложному.

Как раз в эту пору в полк пришел новый заместитель командира. Судить о нем я не мог, видел майора лишь один раз — на офицерском собрании, когда командир представлял Лапшина и традиционно произнес: «Прошу любить и жаловать».

Спустя дня три, может, четыре иду по стоянке и замечаю: мой бывший механик, переведенный в звено управления полка, старшина-сверхсрочник Алексеев, стоит перед Лапшиным — руки по швам, в глазах тоска…

Слышу, Лапшин выговаривает механику:

— Двигатель на малых оборотах глохнет через каждые сто метров… рулить невозможно… Кто летал на вашем самолете раньше? Что вы делали с мотором? Ни на что не похоже, товарищ старшина! Вижу, вы не мальчик…