Страница 15 из 16
Обрушилась одна из старых башен Кремля?.. С крыши съехала лавина снега, прихватив с собою крышу? А мой дядя… где он? Из своего класса прибежал Дмитрий. Мы посмотрели друг на друга, не осмеливаясь выразить вслух наши мысли.
Стая ворон, взметенная взрывом, неистово кружилась над башней, а затем исчезла. Площадь начала оживать. Бежали люди, все с одной и той же стороны.
В комнату вошел слуга. Я велела ему немедленно пойти и посмотреть, не вышел ли из дома дядя. Через несколько секунд он вернулся и уклончиво ответил, что, вероятно, дядя все еще здесь.
Теперь площадь заполнилась народом. Появились двое саней, которые ехали в направлении, противоположном приближению толпы. В этих санях сидели как-то наспех одетые мужчины, а с ними был полицейский. Люди в штатском, казалось, мечутся в толпе и говорят какие-то речи. Они были с непокрытыми головами, их волосы развевались на ветру, одежда была в беспорядке, и мне показалось, что я видела кровь на их руках и лицах.
В этот момент я увидела, как к крыльцу подкатили сани моей тетушки, которые ожидали ее, чтобы отвезти в мастерскую. Тетя выбежала из дома в плаще, наброшенном на плечи. За ней спешила мадемуазель Элен в мужском пальто. Обе были без шляпок. Они сели в сани, которые немедленно тронулись и на огромной скорости свернули за угол и скрылись из глаз.
Неописуемо мучительно тянулись минуты. На площади было черно от людей. Но еще никто не пришел к нам, чтобы объявить весть, которую мы страшились узнать и в которой уже не могли сомневаться.
Наконец мы увидели медленно возвращающиеся сани моей тети, которые прокладывали себе дорогу в толпе, собравшейся перед домом, но тети Эллы в них не было, только мадемуазель Элен. Она ступила на землю и стала тяжело подниматься по лестнице, опустив голову.
Среди людей произошло движение, как будто издалека они увидели нечто, движущееся за санями. Через несколько минут моя гувернантка вошла в комнату. Ее лицо, обычно сияющее румянцем, теперь выглядело посиневшим; она тяжело дышала, губы были лиловыми, а выражение лица вселяло страх. Мы кинулись к ней и забросали ее вопросами. Бедная женщина не могла произнести ни слова. Она прижимала к сердцу дрожащие руки и издавала какие-то нечленораздельные звуки. Но наконец ей удалось дать нам понять, что мы должны надеть пальто и идти за ней. Ноги у меня дрожали. Никто нам еще толком ничего не сказал, но ужасные картины происшедшего атаковали мое воображение. Мы как раз надевали пальто, когда в комнату вошел генерал Лайминг. «Великая княгиня не желает, чтобы приходили дети. Она послала меня, чтобы сказать вам об этом, – сказал он мадемуазель Элен, запыхавшись. – Она даже не хочет, чтобы они стояли у окна».
Нас в спешке увели от окна, и мы остались в полной неопределенности в боковой комнате, испуганные, трясущиеся от рыданий. Не знаю, как долго все это продолжалось, прежде чем нам сообщили о случившемся. Я не могу этого вспомнить в деталях, но факты были таковы: нашего дядю убили, взорвали бомбой, когда он ехал во дворец генерал-губернатора.
Генерал Лайминг был последним, кто разговаривал с ним. После обеда он попросил моего дядю уделить ему несколько минут, чтобы поговорить с ним о мандолине для меня, и получил разрешение.
Как мы уже видели, моя тетя поспешила к его телу, лежавшему на снегу. Она собрала куски изуродованной плоти и положила их на обыкновенные армейские носилки, поспешно принесенные из ее мастерской, расположенной поблизости. Солдаты из казарм, находившихся напротив, прикрыли тело своими шинелями. Затем, подняв носилки на плечи, они отнесли тело под кров Чудова монастыря и поместили его в церкви рядом с дворцом, в котором находились мы.
И только тогда, когда все это было сделано, привели нас. Мы спустились на первый этаж и по небольшому коридору дошли до внутренней двери, ведущей в монастырь. Церковь была переполнена народом; все стояли на коленях; многие плакали. Рядом со ступенями, ведущими к алтарю, внизу, на камнях, стояли носилки. Их содержимое не могло быть большим, так как нечто, покрытое шинелями, образовало лишь очень маленький холмик. С одного конца носилок высовывался ботинок. Капли крови медленно падали на пол, образуя небольшую темную лужицу.
Моя тетя стояла на коленях рядом с носилками. Ее яркое платье выглядело нелепым среди скромной одежды окружавших ее людей. Я не осмеливалась взглянуть на нее.
Испуганный священник читал молитву дрожащим голосом. Хора не было. Из полутьмы, в которую была погружена вся церковь, прихожане монотонно отвечали ему нараспев. Там и сям в руках людей горели свечи.
Служба закончилась. Люди поднялись с колен, и я увидела тетю, направляющуюся к нам. Ее лицо было белым – ужасная застывшая маска боли. Она не плакала, но выражение ее глаз так поразило меня, что я не забуду его, пока жива.
Со временем с ее лица исчезло это напряженное выражение человека, видящего галлюцинации, но в глубине ее глаз навсегда застыла бесконечная печаль.
Опираясь на руку губернатора, тетя медленно шла к двери и, когда увидела нас, протянула к нам руки. Мы подбежали к ней. «Он так любил вас, он любил вас», – без конца повторяла она, прижимая к себе наши головы. Мы медленно вывели ее в коридор, чтобы скрыться от взглядов любопытствующих, число которых вокруг нас росло. Я заметила, что правый рукав ее нарядного голубого платья внизу испачкан кровью. На руке у нее тоже была кровь и под ногтями пальцев, в которых она крепко сжимала медали, который мой дядя всегда носил на цепочке на шее.
Нам с Дмитрием удалось увести тетю в ее комнаты. Ослабев, она упала в кресло. Ее глаза были сухи; их взгляд был неподвижен; она глядела в пустоту и ничего не говорила. Через некоторое время она поднялась, с лихорадочной поспешностью потребовала бумагу и написала телеграммы всем членам семьи, начиная с императора. Пока она писала, выражение ее лица не менялось. Время от времени она вставала, напряженно ходила по комнате, затем вновь садилась за свой письменный стол. Приходили и уходили люди. Она смотрела на них и, казалось, ничего не видела.
По всему дворцу люди ходили бесшумно и говорили шепотом. Наступил вечер, но света не зажигали. Сумеречный полусвет заполнял комнаты.
Несколько раз тетя справлялась о кучере, который вез моего дядю. Он лежал в больнице и был безнадежен: тело его было разорвано той же бомбой, которая убила моего дядю. Ближе к шести часам вечера тетя Элла сама пошла навестить раненого и, чтобы не лишать его мужества видом траурной одежды, не сменила того самого нарядного голубого платья, которое носила весь день.
Более того, когда кучер спросил о моем дяде, у нее хватило мужества с улыбкой ответить ему, что сам великий князь и послал ее к нему. Той ночью бедняга тихо скончался.
В течение всех этих горестных дней моя тетя являла собой пример почти непостижимого героизма; никто не мог понять, откуда у нее силы, чтобы перенести это несчастье. Всегда замкнутая, теперь она замкнулась еще больше. Только глаза и иногда измученное выражение лица выдавали ее страдание. С энергией, которая особенно поражала после долгих лет почти полной пассивности, она взвалила на себя все неприятные дела.
В тот первый вечер нашего траура мы с Дмитрием, совершенно измученные, все еще ощущали необходимость поговорить, обменяться впечатлениями. Мы медленно ходили по нашей комнате для занятий и шепотом разговаривали. Комната была погружена во мрак; на улицы спустилась ночь; высокая колокольня Ивана Великого выглядела черным стержнем на фоне неба. Бастионы и крыши казались голубыми от снега. Со всех сторон поднимались тяжелые шапки куполов. На древние стены Кремля снова снизошло спокойствие веков.
Между нами воцарилось молчание. Не говоря ни слова, мы с Дмитрием пристально смотрели из одного окна на спокойный город. Ничто не изменилось; самые ужасные события в жизни людей – что они значили? Всему был предопределен свой конец. Что будет с нами в будущем? Оно будет другим. Но каким?.. «Как ты думаешь, – спросил Дмитрий из темноты, – будем ли мы… счастливее?»