Страница 30 из 34
— Прости, любимая, но мы обязаны выполнить свой долг. Ты должна уехать, одна девочка не справится с ранеными.
— А ты?
— А я должен остаться. Если не я, то кто же? Уезжай, и прошу тебя, назови сына Александром. Пускай живёт «защитником слабых», это достойная доля для мужчины.
— А если будет дочь? И не смей меня успокаивать! — она сделала слабую попытку вырваться, — Ты должен сам назвать ребёнка!
— Я не могу обещать, далеко не всё зависит от меня. А сейчас, быстрее собирайся, к мосту идёт состав. И вызови ко мне, Абрамзона и Зубрицкого.
Наклонившись, я собрал поцелуями слезинки и прошептал на ушко:
— Я буду любить тебя всю свою жизнь. Но помни, наш ребёнок должен расти любимым! И если, меня не станет, ты должна найти ему отца, с которым вы будете счастливы. Всё, иди.
Вновь усевшись и закурив, внешне спокойно стал ждать «аксакалов». Сердце билось в груди так, будто хотело вырваться и полететь за Эстер, звездой, осветившей сумрак моей жизни. Прибывшие старшина и сержант получили от меня приказ, но стали возмущаться. Пришлось сначала рыкнуть, а потом объяснить, что они нужны в эшелоне гораздо больше, чем здесь. Хоть и с ворчанием, но им пришлось согласиться. Загрузившись, грузовики ушли к мосту, а мне оставалось только ждать.
«Выписка из протокола служебного расследования по действиям сержанта ГБ Пискуна А. А.
...Выполняя приказ Наркома НКВД тов. Берия Л. П., я составил эшелон в составе паровоза Ов №94931, и пяти крытых вагонов. На станции Речица были реквизированы две открытые платформы, на одной была установлена автомашина «ЗиС-5» с зенитно-пулемётной установкой. Из-за первоочередной переброски пополнения для Южного фронта к пункту назначения моя группа прибыла только 17 августа. На подходе к железнодорожному мосту через реку Припять, наш состав был остановлен взрывами сигнальных петард. После чего, он был блокирован группой вооруженных людей под командованием старшины Зубрицкого. Ввиду их значительного превосходства в численности, я принял решение сопротивления не оказывать, тем более в вагоны начали загружать раненых и мирное население. По моему требованию, была предоставлена телефонная связь с командиром батальона, которым и оказался объект разработки. Несмотря на продиктованные ему мои полномочия, он отказался выполнять ваш приказ, и на дальнейшие приказы отвечал нецензурными словами. В конце разговора, он изменил тон, и извинившись, просил сказать, что: «Передайте Лаврентию Павловичу моё уважение и категорический отказ. Всё, что смог я написал но здесь я нужнее». Разговор был закончен следующей фразой: «Я сделаю всё что смогу. Пусть, кто сможет, сделает больше!» Действия по захвату объекта мною не предприняты в связи с физической изоляцией меня и членов моей группы в отдельном вагоне.
С моих слов записано верно: подпись (Пискун А. А.)
Резолюция наркома: Ну и дурак!
А этого Пискуна перевести в Среднюю Азию, пускай басмачей ищет!!»
В последующие дни мы стали землекопами. Бойцы, втихомолку проклиная меня, копали и копали. Окопы, пулеметные гнезда, блиндажи, и всё-всё. Я же, оставшисьбез сержанта Абрамзона, понял какой же он был великий человек! Как комфортно чувствовал себя раньше! Нужны брёвна для настила, а где Абрамзон? Нужны плетёнки для укрепления стенок окопов, а Моисей Авраамович куда делся? Сейчас всем этим приходилось заниматься самому. Спал по три-четыре часа, наверное поэтому напоминал медведя весной. Худющий и злой. Брёвна? Поехали в город. В этой избе живут? Раскатать, брёвна увезти! Плетенка? Кто плёл раньше? Ранен? Товарищ младший лейтенант, у вас время до утра. Или сами учитесь, или ищите человека. Вы-ы-ыполнять!
Понемногу стал спадать поток беженцев. По деревянному мосту уже не струилась горестная река, а только капали редкие повозки, да и брели небольшие групки людей. Я вновь проявил самодурство, и приказал, безжалостно освобождать повозки от всех вещей, и сажать на них людей. Были пару скандалов, один раз пришлось помахать револьвером, но гора вещей, мешков со скарбом, картошкой на площади стала расти очень быстро. Буквально сразу у этой горы, появились и «альпинисты». Оставшиеся в городе, начали интересоваться, а за сколько я это всё продам? С невероятным усилием удержавшись чтобы не пристрелить этих стервятников, и грубо посоветовав им совершить эротическую пешеходную прогулку, я принял решение отдать всё это церкви. Сейчас, в городе, это была единственная организация. Второй разговор с епископом Туровским и Полесским, прошёл более мирно. Решение о создании склада вещей и продуктов епископ одобрил, и на кресте поклялся, что не будет смотреть, верующие или нет, приходят за милостыней. Немного поколебавшись, святой отец предложил мне креститься, на что я только грустно улыбнулся, и расстегнув гимнастёрку, показал крестик.
— Крещён я, и очень давно. Но, не будем об этом. Давайте лучше договоримся, куда доставлять вещи.
— А не грех ли это, раздевать несчастных людей?
— Так я же снимаю с телег только вещи и мешки. Сейчас люди важнее. Были бы кости, а мясо нарастёт!
Заинтригованный, но разочарованный епископ отправил меня к ключнику, ключарю? В общем, завхозу. С тем, разговор был короток и деловит. Каждый вечер я должен быть отправлять машину, с двумя бойцами в помощь церковникам. Вот и всё, пусть судит меня тот, кто хочет. Для меня важнее, чтобы как можно больше людей избежали ужасов окуппации.
Вечером восемнадцатого августа позвонил в Калинковичи, и коротко приказал Ершову уезжать в Брянск. Тот отказался, и доложил, что в десяти километрах от поселка уже идут бои. Тогда, просто приказал ему разрушить станцию, и добавил, что мост взрываю! Всё, железнодорожники своё уже отработали.
Я стоял у машины, и задумчиво курил, На северо-востоке разгоралось зарево, Ершов работал на совесть. Из единственного оставшего в городе репродуктора, на здании обкома звучала вечерняя сводка Совинформбюро:
«В течение восемнадцатого августа наши войска продолжали вести ожесточённые бои с противником на всём фронте. После упорных боёв наши войска оставили город Кингисепп.
По уточнённым данным, за шестнадцатое августа, в воздушных боях сбито не девятнадцать немецких самолётов, как указывалось ранее, а двадцать пять самолётов. За семнадцатое августа в воздушных боях сбито двадцать два немецких самолета. Наши потери — восемнадцать самолётов.
В Балтийском море наши торпедные катера и авиация потопили немецкую подводную лодку и два транспорта противника.»
Уже в темноте, машина подъехала к железнодорожному мосту. Пройдя привычную процедуру опознания, и приказав сержанту снимать караулы, я спустился в землянку. Подключив разъемы, затянулся горьким дымком, и откинул верхнюю крышку. Последовательность действий помнил, но вот сделать это всё, никак не мог решиться. В дверь постучали:
— Товарищ капитан!
— Войдите. Что у вас, сержант?
— Ваш приказ выполнен, красноармейцы в машине, лодка приготовлена.
— Хорошо, значит наступает дефолт.
С этими словами, я стал крутить рукоятку, и дождавшись, когда загорится лампочка, решительно повернул тумблер. Взрыв меня разочаровал. Конечно, из блиндажа вспышки видеть мы не могли, но звук был какой-то глухой, и явно не киношный. Но зато скрежет и визг ломающегося металла, дал бы сто очков вперёд любому спецэффекту. Мы выбежали на волю, и успели заметить, как графитно-чёрные, на фоне тёмного неба, пролёты моста рушатся в бурно вскипающую воду.
— Вот и всё. — С ледяным спокойствием отметил я. — Половина дела сделана. Пойдёмте, товарищ сержант посмотрим, на месте ли наша лодка?
На следующий день, я так же на площади, прослушал утреннею сводку:
«В течение ночи на девятнадцатое августа наши войска продолжали вести бои с противником на всём фронте».
Краткость сводки была тревожной, и люди расходились с хмурыми лицами. А мне пришлось мучиться мыслями, поджигать или нет? Сегодня враг захватит Гомель, то есть мешок завяжется. Люди, беженцы, куда они идут? Над Калинковичами густой дым уже смешивался с тёмными тучами, явно собирался дождь. Первый дождь за мой месяц в сорок первом году. Пойдёт, или нет? Нет, сегодня поджигать мост не буду, но людей надо предупредить, что впереди немцы.