Абсолютное правило

— Зачем ты тянешь время? — спросил я. — Ведь все равно умрешь.

— Жизнь такая штука, что за нее все время хочется цепляться, — усмехнулся сквозь окровавленную бороду Штамм. — Ничего не поделаешь, но я тоже когда-то был человеком. Неплохим врачом. Почти таким же, каким могла бы стать Вероника, если бы не вошла в Игру.

— Но я и не жалею, — сказала Вероника тихо.

— И я не жалею, — ответил Штамм. — Между нами иная пропасть. Я знаю, что нужно для того, чтобы жить спокойно, а вы лишь слепо боретесь против любых изменений, не зная истинных целей!

— Но убивать людей?! — воскликнул я.

— Приходится, — пожал плечами Штамм. Овальный предмет перекатывался в его ладонях все быстрее и быстрее. — Всех приходится убивать. Иначе нельзя! Даже эта больница построена на крови. В Великую Отечественную здесь была огромная, великолепная библиотека, множество разнообразных книг! Таких, за какие сейчас бы отдали очень многое, лишь бы прикоснуться к ним, но когда понадобилось куда-то складывать больных и раненых, партизаны без особой жалости выбросили всех работников на улицу, не дав им ни одежды, ни пищи. И всех их убил голод, мороз и немцы. Так зачем же здесь вообще говорить о гуманности? Вот и мне стоит бросить эту штуковину на пол, как мы все умрем. Вы уже видели действие одной. Но сейчас я не делаю этого. Почему? Да потому что я, мне…

— Тогда нам не о чем больше разговаривать, — неожиданно сказала Вероника.

Что-то в ней оборвалось…. Медленным движением Вероника направила пистолет прямо Штамму в голову

и выстрелила.

Он дернулся, стукнувшись головой о стену сзади, разбрызгивая по обоям кровь, и упал со стула на колени, потом, слабо дернувшись, лицом в пол, поджав руки под себя. Кусок стекла с хрустом вышел из-под его левой лопатки.

— Кончено, — тихо сказала Вероника, а потом все вокруг взорвалось.

Бетонный пол прямо передо мной вздыбился, скрючился, сжался гармошкой и провалился. Вероника, опустив пистолет, зашаталась и тоже упала, скрывшись под осколками бетона, дерева и стекла.

Ужасный грохот наполнил уши, разрывая барабанные перепонки.

И все вокруг, разрывая дым, вдруг заполнил белый, яркий, слепящий глаза свет. И я утонул в нем, выпуская из рук пистолет, чувствуя, как ослабевает мое тело, как я падаю куда-то вниз, как что-то меняется внутри меня, и сквозь плотно сжатые зубы вырывается крик.

Я не хочу умирать!

Но что поделать-то?!

Нечего!

Темнота расступилась как-то незаметно, превратившись во что-то мигающее и искрящееся.

Один глаз открыт. Уставился прямо на лампу дневного света, наполовину вырванную из своих пазов и свисающую в опасной близости от головы. Искры, разлетающиеся в стороны от каждого движения лампы, слепили, оставляя в глазах темные пятнышки.

Надо вставать.

Да. Надо.

Вот только смогу ли я?

Я открыл второй глаз и различил прямо над собой огромную рваную дыру, затянутую дымом.

Края дыры были утыканы осколками бетона и металлическими штырями с зацепившимися за них остатками обгорелых простыней, одеял. Из порванных подушек медленно вылетали и оседали на пол обуглившиеся перышки.

Значит, упал. Но на какой этаж? Второй? Первый?

Надо выяснить.

Сел, упершись руками в пол с такой силой, что едва не содрал кожу с ладоней, и, дождавшись, пока шум в голове утихнет и черные пятнышки наконец исчезнут, осмотрелся.

Длинный коридор. Освещен дневными лампами, расположенными вдоль стен. Никаких дверей, никаких окон — вообще ничего. Одни серые стены с облупившейся штукатуркой и шелушащейся краской.

Вокруг валяются разбитые кровати, множество мелких горящих предметов, смятый, словно бумажный, металлический сейф. Совсем недалеко лежит человек лицом вниз, нелепо раскинув руки и изогнувшись в такой позе, что сразу стало ясно, что он мертв. Еще один — чуть дальше, казалось, хотел встать на голову, но не смог и свернул себе шею.

Напротив тоже тянулся коридор. И тоже трупы. Пять или шесть лежали одной кучей. Рядом плавился и горел противогаз. А еще дальше, прислонившись к стене, сидела Вероника.

— Вероника! — позвал я, стараясь перекричать шум в голове, но услышал лишь отдаленное эхо своего собственного голоса.

Она не ответила, не шевельнулась. Сидела все так же — склонив голову на колени, обхватив ее руками. Недвижимая. Волосы рассыпались по плечам и чуть шевелились от ветерка.

— Вероника! — Я попытался встать, но спина тотчас отдалась острой болью, следом заболела и подвернутая нога.

Но вставать надо! Еще как надо!

Я ухватился рукой за металлический штырь и чуть привстал, раскачиваясь из стороны в сторону, как пьяный. К горлу подкатил сухой комок, затошнило, но я сдержался. Вновь позвал: "Вероника!"

И она снова не ответила.

Вывернутая нога безжизненно болталась, но я ее совершенно не чувствовал.

Я отпустил штырь и, подпрыгнув на одной ноге, упал на противоположную стену. Потом, отдышавшись, оттолкнулся от нее и сделал еще несколько неуверенных скачков в сторону Вероники.

Что-то с грохотом упало за моей спиной. Лампа, наверное.

Я облокотился о стену, тяжело дыша и чувствуя, как пот медленно стекает по моему лбу, по щекам, по шее за шиворот обгорелой рубашки. Вокруг было душно, и от спертого воздуха не проходила тошнота. В глазах все плыло.

Чуть дальше Вероники лежал Акоп: на спине, раскинув руки в стороны. Грудь его поднималась и опускалась. Значит — жив еще.

Я оттолкнулся вновь, проскакав еще пару метров. Еще один толчок, и я опустился около Вероники, стараясь не задевать свою больную ногу. Тихо позвал:

— Вероника. Ты меня слышишь? Ответь! Это же я — Виталик. Все нормально, мы живы. Мы все живы. А Штамм мертв! Все худшее позади!.. Слышишь меня?

Если она и слышала, то никак не отреагировала. Продолжала сидеть, чуть вздрагивая всем телом и слабо-слабо мотая головой. Лишь спустя пару секунд до меня донеслись ее приглушенные всхлипы.

Плачет.

— Чего ты плачешь? — шепотом спросил я. — Все же нормально. Все уже закончилось. Ну?

Акоп рядом издал горлом какой-то протяжный хрип и замолчал, тяжело дыша через нос. Его грудь пересекала широкая рваная рана, из которой толчками шла кровь.

— Вероника, — я подался вперед и рукой чуть приподнял ее голову. Она не сопротивлялась и даже наоборот вдруг выпрямилась и посмотрела на меня.

Глазами, в которых не было жизни. Глазами, в которых была лишь одна пустота. Нет, в них не читалось безумство, как там, наверху, но что-то в них было не так.

Но я не отстранился, слегка проведя пальцами по ее влажным ресницам, я всмотрелся в подернутые слезами зрачки, заглянул за глаза, туда, где у них, у игроков, не было оболочки, и увидел ее мозг.

Серая, пульсирующая масса, покрытая тонкими жилками, венами и сосудиками, слабо вздрагивала в такт Вероникиному дыханию и медленно рассыпалась в пыль. От мозга отслаивались целые куски, которые крошились, мялись, как бумага, и пылью оседали на внутренних стенках черепа. Мозг уменьшался.

Нет, не мозг. Это было что-то другое, порождение Создателей, заменившее игрокам мозг. То, из-за чего они и начали эту бессмысленную игру, уничтожение себе подобных. Для чего? Лишь для того, чтобы стать бессмертными, ощутить всего лишь на мгновение свое величие над остальными людьми.

Вероника смотрела куда-то позади меня, и на лице ее блуждало выражение полной отрешенности. По щекам катились слезы, собирались на остром подбородке и капали вниз.

Губы шептали что-то неразличимое, неразборчивое. Она не видела меня. Она не видела того, что творится вокруг. Не хотела видеть. Не могла. Мозг ее умирал вместе с ней.

— Вероника, — прошептал я снова и сильно ударил ее по щеке. Она дернулась, заморгала, но продолжала смотреть в никуда.

— Вероника! Очнись! Ты же умираешь! И все они умирают! — Я вновь ударил ее по щеке. — Акоп умрет! Без твоей помощи он тоже покойник! Только ты его можешь вылечить! Вспомни о своем даре лекаря! Ты же лечила мои руки, вынимала из них осколки! Вспомни же, ну?! Вероника! '