Страница 13 из 143
Перерезав антилопе горло, Горящий Багрянцем отсёк ей хвост — маленькую черно-белую розетку, этакую очень миленькую штучку, которой он украсит свой наряд. Потом он рассек её грудь в том месте, где сходятся ребра, и, сунув руку в зияющую рану, вырвал сочащееся кровью сердце, горячее и ещё пульсирующее. Вдруг он ткнул его мне в лицо. При виде куска мяса, истекающего кровью, я отшатнулся, но Горящий Багрянцем одной рукой схватил меня за подбородок, а другой сунул мне сердце в рот. Вообще-то это была большая честь, можно сказать, привилегия, потому как он и сам очень любил свежее антилопье сердце, чему и был обязан своей славой лучшего бегуна племени, но тогда я этого, конечно, не знал. Однако я боялся Горящего Багрянцем — имя-то у него было точь-в-точь подстать его виду — он был действительно краснокожий, как многие индейцы, хотя у некоторых кожа почти чёрная. Щёки он покрывал слоем глины, которая, высыхая, приобретала волчье-серый цвет, отчего глаза у него становились маленькими и блестящими, как у змеи.
В общем, я оторвал зубами кусок кровоточащего сердца, что было не так-то просто, потому что в нем было множество жестких упругих жил. После этого краснокожий отстал от меня и остальное съел сам — умял в одно мгновение. Как только я проглотил ком сырого мяса (о вкусе которого могу лишь сказать, что оно было живое и таяло во рту), мою тошноту как рукой сняло, мышцы ног стали упругими, словно натянутая тетива, и я почувствовал себя таким лёгким, что мог бы взлететь, но тут все снова вскочили на лошадей и поехали, а Горящий Багрянец взвалил тушу антилопы, истекающую кровью, на круп своей лошади и привязал ее. Старая Шкура обнаружил этих антилоп, находясь на другом склоне холма и видеть их, конечно, не мог. Он их и не видел — просто они ему ПРИСНИЛИСЬ. Да, я не шучу, у него был такой дар — видеть вещие сны. Удивительный дар, какой даже у индейцев нечасто встретишь. Вот и в тот день тоже — он ехал и грезил, и всё время видел сны, прямо посреди прерии. Ему для этого и ночь была не нужна, и спать-то было не обязательно.
После того, как Горящий Багрянцем подстрелил антилопу, мы вскоре добрались до лагеря Шайенов. Лагерь этот размещался по берегам маленького ручейка — шириной не больше приклада винтовки — и пытался укрыться в тени трёх жалких тополей. Вождь остановился на холме над лагерем — чтобы нас увидели и узнали, и не приняли за врагов, индейцев-Ворон, которые воруют у Шайенов лошадей. Старая Шкура Типи был большой любитель таких театральных жестов — иначе это и не назовешь, потому как никто во всём поселке никогда не ждал нападения врагов и никакой бдительности не проявлял; не реже чем раз в неделю конокрады из враждебных племен совершали набеги на табуны Шайенов и нагло уводили лошадей, иногда прямо средь бела дня.
Стоя на вершине холма, мы увидели десятка два типи, (хижин, крытых шкурами), прилепившихся к правому берегу ручья. На лугу за ручьем — табун лошадей голов эдак на тридцать. Посреди ручья — куча голозадых смуглых ребятишек орут и брызгаются водой. Неподалёку — несколько крепких парней сидят на земле, курят и обмахиваются орлиными перьями, а ещё несколько — разодетые в пух и прах — прохаживаются туда-сюда перед кучкой женщин, что сидят и что-то колотят на земле. Две девчонки волокут из прерии бизонью шкуру, на которую нагрузили сухого навозу — бизоньих лепешек, так их называют. На равнинах эти самые лепешки жгут вместо дров, потому как лесу тут мало. Толстая баба сидит и разжевывает кусок шкуры — чтобы размягчить. Остальные женщины заняты кто чем — кто идёт за водой, кто тащит какие-то узлы, кто чинит шкуры, которыми кроют типи, кто шьет мокасины, кто — ноговицы, кто — длинные рубашки, отбеливает кости, толчет ягоды в ступе, расшивает одежду какими-то стекляшками, делает ещё кучу самых разных дел, которым индейская женщина отдает себя без остатка с рассвета и до самой ночи, когда она уляжется наконец на свою убогую постель в надежде отдохнуть от трудов телесных — ан нет — её мужчина уже тут как тут и требует своего.
Пока спускались к ручью, никто в поселке не обращал на нас никакого внимания, но когда через ручей, поднимая брызги, перебрался Горящий Багрянцем — он ехал последним и вёз свою антилопу — женщины довольно сильно оживились. Потом я узнал, что весь род уже дней десять не ел мяса. Жевали дикую репу и даже старые шкуры, уж начали подумывать, может, кузнечиков пустить в ход, как пайуты, а это ведь для Шайена — последняя степень падения, хуже не бывает. Был конец весны, а в это время равнины обычно так и кишат бизонами, взглянешь вдаль — все холмы просто шерстяные от бизоньих спин, и, если помните, трава в лощине вся вытоптана была огромным стадом, и при всём при этом люди Старой Шкуры Типи уже, больше недели не ели мяса. Вот это и есть невезение, о котором я говорил.
О собаках индейских надо сказать особо. Хоть и маленькая деревушка Старой Шкуры Типи, но псов у них было штук тридцать, а то и больше, масти в основном кошачье-жёлтой, хотя попадались всех цветов и оттенков, и пятнистые — на любой вкус. Из-за этой своры здесь в любое время дня и ночи стоит дикий шум — лай, вой, рычание, возня. Никого они не сторожат, а только носятся друг за другом и грызутся весь день, а ночью облаивают койотов, что воют за холмом, а тем временем в лагерь крадутся Поуни и уводят лошадей, сколько захотят, и ни одна собака на них даже и не подумает гавкнуть.
Так вот, эти самые собаки встретили нас у ручья. Они так и кишели под ногами лошадей и бросались на антилопью голову, что безжизненно болталась над ними. Но всё же побаивались плётки Горящего Багрянцем — у него на кисти левой руки висела сыромятная кожаная плетка, и он стегал собак эдак небрежно, походя, как лошадь отгоняет хвостом мух. Потому-то собаки, хоть и щелкали зубами и вообще много делали шуму, но никого и ничего не кусали. Вообще-то, привыкнуть к шайенским собакам можно, главное — не обращать, на них внимания: пусть себе лают, а на большее они не способны. Только я это не сразу понял и пару раз, помню, не на шутку перепугался — как тогда, в первый день: был там один грязно-жёлтый пёс — глаза красные, слюна из пасти так и брызжет. Я явно понравился ему больше, чем антилопья туша. Он припал к земле слева от лошади, прямо подо мной, и приготовился прыгать. Потом медленно так растягивает губы, скалится свирепо — ну, жуть! — а сам глядит мне прямо в глаза, потом разевает огромную пасть, полную жёлтых зубов. Я от страха обхватил Кэролайн да так сжал её, что она, бедняга, чуть не задохнулась, и чтобы освободиться, как двинет мне локтем под ребра!
Потом говорит мне: «Ну, Джек, не позорь меня перед нашими друзьями», а сама натужно так улыбается женщинам, а они-то на нас — ноль внимания, Тут, по-моему, сестрица моя впервые почувствовала себя не в своей тарелке. Уж не знаю, что она напридумывала себе, когда увязалась за индейцами, но при виде этой деревушки и каменное сердце не могло не дрогнуть. Если бы вы там оказались, то, небось, подумали бы: «Та-ак, ну, здесь у них свалка. А где же они живут? А воняет!..» С чем его сравнить, этот запах — сразу и не поймешь. Вонью — в «белом» смысле слова — его не назовешь. Это смрад составной: множество разных мерзких запахов смешалось и получился какой-то зловонный туман. Стоит его вдохнуть — и ты вроде как все сразу узнал про земную плотскую жизнь всех двуногих и четвероногих тварей в округе. В ту минуту до этого букета выделялся один аромат: наша лошадь как раз мочилась под себя. Но вообще, если поблизости чего-нибудь такого не происходит, то ни один из запахов, обычно не преобладает. Окунувшись в эту атмосферу первый раз, чувствуешь, что попал в принципиально иную среду.
Но к новой среде — хоть к этой, хоть к другой — привыкаешь и скоро перестаешь её замечать. И когда потом я попал в белый посёлок, мне этого запаха очень не хватало, и казалось, что это был запах самой жизни.
Горящий-Багрянцем-В-Лучах-Солнца спешился и гордо расхаживал по деревне, а антилопу женщинам оставил — пусть возятся, это их дело. Они толпой набросились на неё, освежевали в одну минуту — вы бы и трубку закурить за это время не успели — и принялись разделывать. Ну, а Старая Шкура — он тронул лошадь и не спеша двинулся к своему типи. Типи у него был большой, но ветхий, покрытый, как и положено, шкурами, на которых между заплат виднелись примитивные сине-жёлтые рисунки: человечки с палочками вместо рук и ног, звери кое-как нацарапаны, треугольники — горы, пуговки — солнца и всякое такое. Так вот, подъехал он к этому типи, спешился у входа, повод бросил мальчишке, что стоял перед ним совершенно голый, если не считать мокасин и грязной набедренной повязки. Потом пригнулся чуть ли не до земли, чтобы не зацепиться цилиндром, попридерживая его рукой, чтобы не упал, пролез вовнутрь.