Страница 31 из 68
— Батюшки, что это у вас? — пробормотала Катарина, жадно вдыхая распространившийся аромат. — Это ж чистые розы!
Дурманящий запах контрабандного розового масла поднимался от ее груди, сливаясь с терпким запахом ив и речной прохладой.
Лукингер самодовольно ухмылялся. «Знала бы, что Адамек в окурке за щекой или еще где пронес товар, не нюхала бы так вожделенно».
А Катарине казалось, что мимо, шурша платьями, проплывают прекрасные дамы и от них исходит этот пьянящий аромат. И она сама такая же, как они, даже еще прекрасней. Сколько уж она живет в этом городе, но впервые в жизни вдыхает такой аромат. Так пахнуть могло только от женщин, которых она видела в мечтах. Где-то далеко-далеко остался трактир, все ее мысли, все чувства были поглощены ароматом роз.
В нем как бы сосредоточилась вся ее тоска по иной жизни, той, какую она видела в кино, где было много красивых женщин в роскошных платьях. И все мужчины преклонялись перед ними. На столах сверкают высокие бокалы, совсем без ручек, и прекрасные дамы смеются, и весь мир принадлежит им. Они танцуют до самого утра, а потом их в автомобилях отвозят домой. Сколько раз она слышала, как самым что ни на есть бедным девчонкам выпадал счастливый билет, сколько раз сама видела на картинках невесту всю в белом, с длинным шлейфом, — от слез не удержишься. И чем ниже тебе приходится нагибаться в будни, тем прекраснее сказки, которые являются в мечтах. И всякий раз от них как бы пахнет розами — белыми, алыми, желтыми. Везде и всюду стоит запах роз!
С легким содроганием чувствует она, что Лукингер делается все настойчивее, и только один раз, когда она уже ни в чем не отказывает ему, она вспоминает Фердинанда. Но в этих мыслях нет ничего от раскаяния, только какая-то режущая, пронизанная ненавистью боль.
— Ты, ты! — только и шепчет она, обнимая Лукингера.
Вся ночь была исполнена сладким томлением, шелестом ив и мерцанием звезд. Катарина и смеялась, и плакала, и желала только одного — чтобы счастью этому не было конца.
В каком-то пьяном упоении возвращалась она домой. Его сильная рука словно несла ее, Катарина все время ощущала его близость. Дунай казался ей безбрежным морем. Любовные парочки на скамейках застыли как изваяния.
— В воскресенье у нас ярмарка, — сказал он прощаясь. — Вместе сходим.
Во время весенней ярмарки Кати даже выйти из трактира не могла — столько было посетителей. Со злостью выглядывала она по ночам из своего окошка и смотрела на парочки внизу. И только один раз Фердинанд принес ей пакетик конфет и весь вечер потом ворчал — до чего же все дорого!
Поднявшись к себе в мансарду, Катарина сняла рубашку и вымылась холодной водой.
Она уже давно лежала в постели, но каморка все еще пахла розами. Внезапно ее охватил испуг, что запах этот так никогда и не выветрится. Катарина спустилась по лестнице и спрятала свою рубашку в стенной шкаф, где стояла бочка с молодым вином и хранились всякие хозяйственные тряпки. Пусть рубашка здесь и лежит! Всякий раз, когда она будет занята на особенно грязной работе, она будет прибегать сюда, отодвинет тряпье — и все ее счастье, все ее розы снова будут с ней.
— Поедем с тобой к моему товарищу из Ульрихсберга. Он себе там за Кацбахом дом построил, — сказал Фердинанд, и она поняла, что ему очень важно, чтобы они поехали туда вместе. Так они и отправились берегом вниз по течению. Река сверкала на солнце, и, хотя стояла уже ранняя осень, Дунай казался серым, как весной, когда он несет с собой снежные воды.
— Там впереди река от дождей разлилась, — сказал Фердинанд Лойбенедер, как всегда деловито. — Луга под водой стоят. Придется нам кружным путем идти.
Катарина прекрасно знала, что, говоря о лугах, он имеет в виду крапиву, хворост и всякую грязь, нанесенную водой. Ах, а она-то при этом думала о плакучих ивах и о бархатных ночах!
Легкая дрожь пробежала по ее телу — они как раз проходили мимо того места, где несколько дней назад она побывала ночью с Лукингером. Но сейчас был ясный солнечный день. Катарина старалась ступать как можно бережнее, будто боялась спугнуть жгучие воспоминания, прикасаясь ногой к нежным луговым травинкам.
— Теперь-то у него самое трудное позади, — слышит она голос Фердинанда. — Но поработать ему пришлось, пока крышу навел, в своем доме живет и на нас, ночлежников, сверху поплевывает. И кусок земли у него при доме — картошку может посадить. Что ни говори, а своя крыша над головой лучше, чем век скитаться по чужим углам.
Катарина хорошо знала, что за этими словами скрывается давнишняя мечта Фердинанда обрести свой дом, — пусть это будет хотя бы маленькая халупа.
— Разрешили бы хоть сарай какой построить, покуда лучшего ничего нет. Не разрешают ведь. А как бы хорошо было — выдался часик свободный, ты и работаешь, а когда в ночную — весь день мог бы вкалывать.
Катарина слушала его краем уха. Свой дом? Да кому не хочется свой дом иметь? Но разве можно только о своем доме думать? А молодость твоя? И пожить и погулять ведь хочется. Мечта о своем доме — разве ее руками потрогаешь, когда лежишь наверху в каморке и только и думаешь, что могла бы вот быть такой же девчонкой, какие в обед с пляжа прибегают и требуют лимонаду им подать.
Они свернули в тенистую долину. Вдоль развороченной тяжелыми фурами дороги росла крапива, репейник. Новые дома, похожие как близнецы друг на друга — все из шлакового кирпича, стояли подальше внизу под красными черепичными крышами и еще не были оштукатурены. Всюду виднелись огромные кучи грунта — еще не кончили выкапывать подвалы, кое-где попадались чугунные колонки — не у всех поселенцев хватило денег на водопровод.
— Сервус, Ферди, — приветствовал свежеиспеченный домовладелец Франц Бруннбауэр своих гостей. — Давно пора вам заглянуть к нам.
— Ты-то вон уже выбрался из грязи, Бруннбауэр, — отвечал Фердинанд. — А меня зависть разбирает.
— Ну, ну, из грязи-то я еще, как видишь, не выбрался, — рассмеялся Бруннбауэр, оглядывая свою грязную рабочую одежду. На нем были резиновые сапоги, доверху вымазанные в земле.
— Проклятый суглинок, никак от него не отделаешься. Когда траншеи под фундамент копали — ни одна лопата его не брала, а как только дождичком побрызгает — разъезжается под ногами. Немалый срок пройдет, покуда тут что-нибудь вырастет.
Чуть ниже самого дома Бруннбауэр возвел каменную стенку и теперь распределял грунт, вынутый из-под дома, по всему участку, которому в будущем предстояло превратиться в садик.
В самом доме готовы были кухня и одна комната.
— Подождать надо, когда деньги за отпуск заплатят, а потом будем ждать, когда премиальные в рождество получим — иначе концы с концами не сведешь. — Присматриваясь к Катарине, которой в легоньких туфельках пришлось пробираться по глине, он продолжал: — Вот если б и жена зарабатывала… Но тут никогда не знаешь, где выгадаешь, а где прогадаешь. Наймется жена на работу — деньги в дом идут, а самой ее дома нету. А ежели за всякую мелкую работу по дому еще и платить, то не на что и сам дом построить.
Мужчины все говорили и говорили, что-то без конца подсчитывая. Фрау Бруннбауэр лишь изредка вставляла словечко. Вовсе без денег, конечно, ничего не построишь, говорил ее муж, во всяком случае, за участок надо сразу заплатить, да и материал на стропила надо где-нибудь подешевле достать, а не на лесопилке. Тут надо ушки на макушке держать — смотришь, где-нибудь ветер лес повалил или жучок завелся, значит, там подешевле продают — надо, мол, скорее с рук сбыть. Вот так шаг за шагом и берешь одну ступеньку за другой.
— А мы оба молодые, кое-что могли бы достичь! — воскликнул Фердинанд, и голос его задрожал от воодушевления. — Работать не поленились бы.
Катарина почувствовала, что фрау Бруннбауэр смотрит на нее. И в этом взгляде было и немного иронии и немного сочувствия.
— Да, уж тут надо жилы иметь, что твой баран, — подтвердил Бруннбауэр. — Годик-другой ничего себе нельзя позволять.