Страница 12 из 68
Итак, Стелла прибыла к нам, вторично изгнанная матерью и не особенно желанная гостья для нас.
Наш дом поставлен таким образом, что не терпит посторонних или даже обычных посетителей. По причинам, которые можно и не объяснять, друзья Рихарда никогда не станут моими друзьями, а моих друзей Рихард недолюбливает. Вдобавок посторонним не известны те многочисленные табу, которые мы привыкли соблюдать в домашнем обиходе и которым следуют даже наши дети. Правда, это несколько сужает темы разговоров, но уж лучше так, чем бесконечные размолвки. К тому же чужой помешал бы нашим отношениям с Вольфгангом. Нам мешали решительно все, даже маленькая Анетта, не говоря уже о Рихарде. Потому-то я и не стала заводить живущую прислугу, а нашла приходящую — неразговорчивую и мрачную особу, которой мы нисколько не интересны, для которой мы всего лишь люди, чей дом она должна убирать за хорошую плату. Погруженная в размышления и заботы о незнакомых нам людях, она молча выполняет свои обязанности. Я думаю, даже марсиане и те не могут быть для нее более чужими, чем мы. По молчаливому соглашению мы делимся на две партии — Рихард с Анеттой и я с Вольфгангом — и неукоснительно соблюдаем правила игры. Рихард заводит порой короткие и, пожалуй, чрезмерно сердечные разговоры с Вольфгангом, Вольфганг с безупречной вежливостью поддерживает эти разговоры; Анетта порой сидит у меня на коленях, я, разумеется, укладываю ее спать, а она целует и обнимает меня. Но не все так просто, как кажется. Я подозреваю, что Вольфганг во все времена любил отца, хотя и видел его насквозь, и что если у Рихарда есть тайное горе, то горе это зовется Вольфганг. Рихард наверняка страдает от того, что сын удался не в него, страдает настолько, насколько он вообще позволяет себе страдать, ибо Рихарду и на самом деле нужен друг, а Вольфганг никогда не станет его другом. Что до маленькой Анетты, то инстинктивно, разумеется, я должна ее любить и любила бы, не будь она до такой степени похожа на своего отца. Не она виновата, что при взгляде на нее меня порой охватывает ужас. Я вижу ее цветущее личико, ощущаю ее теплоту, слышу ее смех и понимаю, что все это так же ничего не значит, как ничего не значат теплота и смех Рихарда. Оба они — и Анетта и ее отец — по природе своей силки, которые расставил господь бог или кто-то иной для тех, кто медлителен и верен, кто наделен чувством и воображением.
А может быть, Анетта слишком здорова и счастлива, чтобы ее можно было любить по-настоящему? О, этот ребенок всегда достигнет того, чего пожелает, и никогда не пожелает недостижимого. Она слаба и беспомощна, как слаб и беспомощен маленький тигренок или цветок-мухоловка. Рихард гордится своей дочерью, хотя в глубине души отлично сознает, что она всего лишь благожелательный соучастник, и всего лишь до тех пор, пока он потворствует ее капризам. Но поскольку Рихард никого так не любит, как себя самого, ему волей-неволей приходится любить и свое маленькое подобие.
Он способен порой дать ей хорошего шлепка, на что Анетта отвечает негромким воем. Вольфганга он не ударил ни разу, Вольфганг из тех детей, которых не бьют. А Рихард слишком умен, чтобы расписываться в собственной слабости и поступать заведомо несправедливо.
В первые недели после своего водворения у нас Стелла ужасно всех стесняла. Рихарду, любящему потягивать по вечерам красное винцо, курить и читать, пришлось поддерживать разговор с девчонкой, до смерти утомительной и вообще никчемной. Анетта к ней ревновала, как ревнует ко всякому, кто претендует на внимание ее близких, Вольфганга угнетала перемена домашней атмосферы, а я корила себя за чрезмерную молчаливость и за неумение общаться с молодыми девушками. Я и подумать не могла о том, чтобы проникнуть в Стеллины мысли. Эта крупная красивая девушка, разве чуть здоровей, чем надо, была в нашем доме чужеродным телом, что и сама прекрасно чувствовала. Она казалась скорее необщительной, чем застенчивой, годы пребывания в интернате наделили ее скованностью, но я думаю, что и там она производила странное впечатление. Она не была миленькой, ребячливой и простодушной, какими обычно бывают молодые девушки. Она, скорее, походила на женщину, которая по случайности осталась ребенком. Но как ни молчалива была Стелла, оказалось, что не замечать ее попросту невозможно. В уродливом коричневом платье, купленном для нее Луизой, Стелла выглядела много хуже, чем могла бы, и все же не замечать ее было попросту невозможно. Комнату для гостей, куда мы решили поместить Стеллу, я пыталась загодя приспособить для молодой девушки, поставила туда кое-какие безделушки, столь любимые девушками, накрыла темную мебель кружевными салфетками.
Когда я увидела Стеллу, первым моим побуждением было унести эти пустячки из ее комнаты, но, раз Стелла их уже видела, пришлось оставить все как есть. И вот лошадки, собачки и балерины продолжали стоять на комоде и выглядели более чем странно рядом с этой крупной и серьезной девушкой. По-моему, Стелла никогда не занималась по-настоящему. Она сидела над своими книгами и тетрадями и явно изнывала со скуки. Считала она неважно и, наверно, по стенографии была хуже всех в классе. Не знаю, были ли у нее хоть какие-нибудь способности. Она возилась со своими цветами и зверушками, охотно бралась за черную работу и вязала из грубой серой шерсти жилеты и носки для неведомых бедняков. Эти неказистые на вид изделия она пересылала в свой монастырь. Рихард подтрунивал над ее тягой к благотворительности. Тогда она вскидывала крупные, тяжелые, очень белые веки и смеялась тихо и неловко, как человек, который еще не выучился смеяться. Вязала она только затем, чтобы часами оставаться наедине со своими мыслями, не прослыв при этом бездельницей.
О чем эти мысли, я не знала. Порой я вообще сомневалась, что у нее есть какие-то мысли, настолько неподвижным было ее лицо. Она охотно играла с Анеттой, и Анетта мало-помалу начала отвечать благосклонностью на благосклонность. Вольфганг лишь издали наблюдал за ней, и взгляд его выражал одновременно любопытство, застенчивость и предубеждение. Он и в этом был совершенно мой сын — ему бы и в голову не пришло сблизиться с посторонним человеком. Когда я поняла, что мне так и не удастся выработать правильное отношение к Стелле, я оставила всякое попечение о ней, начала вести себя, как встарь, когда у нас в доме не было никаких девушек. Правда, присутствие Стеллы по-прежнему тяготило меня, но я помнила, что мне недолго придется терпеть. Я всегда держалась со Стеллой очень приветливо, так же как приветлива со своей служанкой, почтальоном или одноклассниками Вольфганга.
Я вернулась к своим прежним раздумьям, снова начала расхаживать от одного окна к другому, либо с сигаретой, либо упрятав руки в рукава, и глядеть в сад, уже облетевший. Я покупала цветы, которые с каждым днем становились все дороже из-за холодов, я исправно ходила гулять с Анеттой, беседовала с Вольфгангом о книгах, которые тот по-прежнему глотал, хотя, наверно, далеко не все были для него подходящим чтением. Я, разумеется, вела хозяйство и сердилась на Анетту за то, что она ленива и распущена в школе, и, как заведено, обсуждала с Рихардом все вопросы, касающиеся детей и хозяйства. Но это делалось бездумно, по привычке, а истинная жизнь была в стоянии-у-окна, в беспокойной ходьбе по дому и в чувстве теплоты, когда глядишь на Вольфганга.
Несколько лет назад со мной произошло нечто низведшее меня до уровня автомата; автомат исправно выполняет свои обязанности, почти не знает страданий и лишь на короткие мгновения принимает прежний облик женщины молодой и полной жизни. Трогательная линия шеи у Вольфганга, розы в белой вазочке, сквозняк, вздувающий занавески, — и вдруг я сознаю, что покамест еще жива.
И еще одно наполняет меня страхом, наполняет ужасом, чувством, будто уже в ближайшую секунду что-то ринется на меня и разрушит невидимую стену.
Страхи мои напрасны, я понимаю, но снова и снова это возвращается ко мне, смотрит на меня с незнакомых лиц на улице, поднимается ко мне собачьим воем, бьет в нос запахом крови в лавке у мясника, трогает меня ледяными пальцами, когда я вижу круглое и добродушное лицо Рихарда.