Страница 14 из 16
«Я смотрю на море — издалека и вблизи, опускаю в него руки — но все оно не мое, я не его. Раствориться и слиться нельзя». Тема невозможности слияния, разделенности двух сущностей, станет постоянной в творчестве Цветаевой. Ее главной мукой в работе и в жизни. Этой максималистке и эгоцентристке, постоянно бросающей вызов смерти, никак не удавалось разбить границу разобщенности между людьми. Границу вражды, пролегающую между душой и плотью. Ведь если и предусмотрела природа моменты полного слияния двух особей — так это в акте любви. Маринин опыт пока говорит о том, что граница плоти враждебна. Она не пыталась и даже не имела желания ее нарушить.
В письме она задает Волошину и самой себе вопрос: «Значит, я не могу быть счастливой?» И, наконец, у нее вырывается признание, открывающее тайну главной беды: «Остается ощущение полного одиночества, которому нет лечения. Тело другого человека — стена, она мешает видеть его душу. О, как я ненавижу эту стену!»
Страстной, пылкой, огненной Цветаевой, исследующей любовь в фазе ее наивысшего горения, как оказалось, мешало тело. Телесная близость искажала духовную, мешала общению на уровне душ… Ей только восемнадцать — впереди жизнь со всеми ее неожиданностями. Она не знает, что совсем рядом море, солнце, Коктебель и рвущийся к ней рыцарь Сергей. Что так близка к осуществлению ее молитва, завершающая «Вечерний альбом»:
«Наконец-то встретила надобного мне…»
Он обнимал ее бережно, едва касаясь, словно держал мотылька или эльфа.
— Тебе не холодно?
— Мы ж как в печке! Эта старая баранья шкура хранит тепло всех солнечных дней с тех пор, как была ягненком.
Накрывшись меховым одеялом, они сидели на деревянной веранде дома Макса под бледными звездами, благодаря Елену Оттобальдовну. Покровительница влюбленных бросила юной паре расшитые подушки и свалявшуюся баранью шкуру, от которой пахло дымом и шашлыками.
— Подумать только — мы родились в один день, только ты на год позже. Разве это не удивительно? — Марина легко скинула со счетов три дня, разъединявшие даты их рождений. Такой пустяк при невероятном количестве совпадений!
— Поверить не могу, что мы знакомы два дня! Это вообще… вообще… нереально!
— Здесь все нереально. Вчера, едва я только дотряслась сюда на арбе из Гурзуфа, сразу почуяла — другой свет. И цвет, и воздух. И все движется по-другому: горы, море, равнины — словно описывают вокруг тебя круги, как планеты вокруг солнца. Думаю, это потому, что здесь все — настоящее. Не декорации.
— Священный день пятого мая! Я бродил с утра, как перед боем, в белой крахмальной рубашке и ждал чего-то невероятного.
— А ведь я могла бы еще месяц торчать в Гурзуфе! Скажи спасибо Максу — очень уж звал.
— Все же судьба есть. Или провидение — оно ведет за руку, и никуда уже не денешься. Когда я первый раз попал сюда, в Коктебель, почему-то определил для себя «пуп земли». И ничему уже не удивлялся.
— Знаешь, что меня сразило? — Марина вскочила, изображая персонажей рассказа: — Макс представил мне: «Это моя мама». Я окаменела: «седые отброшенные назад волосы, профиль Гете с голубым глазом. Белый, серебром шитый длинный кафтан, синие по щиколотку шаровары, казанские сапоги. Переложив из правой в левую дымящуюся папиросу, кивнула: «Здравствуйте!» — голос Марины и впрямь приобрел низкие носовые звуки, а профиль — нечто гетевское.
— Здорово показала! Точно! — Сергей заискрился радостью. — А Макс выглядел совершеннейшим фавном — белый балахон, подпоясанный веревкой, буйная грива перехвачена жгутом из полыни, босой… И бородища рыжая, и глаза — добрейшие! Оживший миф… А ты… Ты волшебница.
— Фея Заветных желаний! — Марина усмехнулась выспренному определению. Так, как они общались с Сергеем, ей еще не приходилось общаться ни с кем. — Ух, как же меня всегда тошнило от пафоса и нежностей. Восторженные вопли, все эти «сюсю-мусю»! Аську колотила. Не выношу фальшь, сюсюканье…
— Я слишком восторженный? Да? — детский испуг Сергея рассмешил Марину.
— Ты — это ты. Единственный экземпляр. Ты — чистейшей воды искренность. Родник.
От Сергея исходило столько открытой нежности, восхищения, явного преклонения! И эти постоянно светящиеся восторгом очи, эти всплески эмоций, восклицания, радость щенка, нашедшего хозяина. Марина сразу поняла — он не фальшивит, а потому запас ее обычного ядовитого насмешничества испарился. Ей тоже хотелось любезничать, быть очаровательной и — о, Господи! — счастливой!
Снизу раздавались смешки и ленивое тявканье собачьей своры, подающей голос для порядка, ведь еды в такой час все равно не выклянчить.
— Это мои хвостатые друзья! Они сразу приняли меня за свою — прическа такая же. Жуткие патлы, — Марина взъерошила отрастающие волосы.
— Самые лучшие и нежные волосы. Золотые… — он провел ладонью по ее затылку. — Ты не можешь не нравиться. Ты открытая, вся прозрачная. Мои сестры Вера и Лиля тебе симпатизируют.
— Вот обидно будет разочаровать! — Марина затянулась новой папиросой. — Я злая, упрямая, грубая, могу надерзить кому угодно.
— Даже городовому?
— В особенности.
— А мне?
— Никогда. Ты понимаешь главное: я застенчивая до чертиков. И самое трудное в таком случае — быть ласковой, нежной. Хмурой и резкой — легче.
— Твоя мама воспитывала вас как мальчиков, без девчачьих нежностей.
— Верно. И я такая получилась — кремень. Но мне все время хочется гладить твои волосы и сочинять про тебя. Вот строфа крутится:
— Конечно, все еще буду переделывать. Но уже звучат: бум-бум-бум-бум…
— Чудесно звучат… Но почему «трагически»? Мне совершенно не мешают мои причудливо скрестившиеся предки.
Марина взглянула косо, прищурившись:
— Крещеный полуеврей — это в России всегда было как-то неудобно. И потом, Сереженька, ну не рождаются такие люди в обычные времена, без плах, подвигов, жертв.
— Верно! Я всю жизнь жаждал подвига! Семья что ли такая — все в герои «призваны». Если какая-нибудь каша заварится — в скобяной лавке приказчиком отсиживаться не буду. Ведь если Россия — твоя родина, то любовь даже сильнее от этих коктейлей получается. Как бы за две древние крови! — Он отбросил пятерней волосы с высокого лба. Марина засмотрелась.
— Нет, ты не понимаешь:
Разве не звучит?
— Насчет красавчика немного смешно. — Он взял Маринины запястья, рассматривая бег синих жилок. — Ты так точно сказала:
— Странно чувствовать так сильно и так Просто Мимолетность жизни — и свою.
— Верно-то как: не кровью, а солнцем! Солнцем! Я весь свечусь и пылаю. — На его глаза навернулись слезы. — Запомни навсегда — никто тебя как поэта лучше меня понимать не будет. Не сможет просто. Потому что для этого родился Я! И второе — что бы ты ни сделала — ты сделала правильно. Обсуждению не подлежит.
— Это клятва? Тогда и я клянусь. — Марина подняла лицо к самой яркой звезде: — Ты всегда прав, что бы ни сделал. Потому перед звездами, перед всем Мирозданием Волошинским, Карадагом грозным клянусь — верю и буду верить в твою правду, в твое благородство, рыцарство до последнего дня!