Страница 22 из 82
Однако от друзей, побывавших в Париже, Ахматова знала, что Модильяни пристрастился к вину и наркотикам. Художника угнетали нищета и безнадежность. А русская девушка, которая так стремительно ворвалась в его жизнь, оставалась далеко в непонятной стране. Как ей хотелось немедля рвануть к нему и… и что-то поменять в его жизни. Как? Только любовью? А деньги? Зарабатывать мытьем чужих квартир или продавщицей в лавке, спать на давно не стиранном белье, стареть, забыть о стихах… Если бы только это: увы, Анна уже знала, что сила любви преходяща. Страсть изменчива. Вначале размолвки, обиды, потом обвинения и громкие скандалы… А там и до рукоприкладства недалеко, до оскорблений и ненависти… Она хорошо представляла подобную перспективу, о ней упорно твердила подруге Валя. Не такой Анна была «безбашенной», чтобы сорваться в другую страну наобум. Безумие любви не подчиняло ее. Она полагалась на расчет: на одной чаше весов страстный, нежный, бесшабашный художник, без всяких перспектив прорваться к известности, на другой — все менее привлекательный брак с Гумилевым, тоже не «глыбой» в поэзии. (Ясновидение не подсказало Анне, что металась она между двумя гениями.) Рисковать было бы безумием. А любовное безумие — не амплуа Ахматовой. Это «болезнь» Марины Цветаевой, оказавшаяся смертельной.
Николай путешествовал долго, а сочувствующие друзья нашептывали Анне все новые подробности о муже. Она узнала о влюбленности Николая в Черубину, о его более чем теплых чувствах к тяжело больной кузине Машеньке Кузьминой-Караваевой, о каких-то флиртах, обидных высказываниях в адрес жены… Да какие еще могут быть сомнения? Они попросту не любили друг друга, и оба были не из тех, кто умеет ломать себя, подстраиваясь к партнеру. Да и к чему? Смысл в этом браке, как и в долгом «жениховстве» Николая, просматривался плохо. У Анны еще имелся резон: она решила стать женой довольно известного литератора. А он? Ему-то она к чему? Почуял в девице взрывной заряд поэтического дара? Приворожили? Чья-то злая воля навязала ему «ведьму»? Так, во всяком случае, объясняли матери Гумилева сложившуюся ситуацию ее наперсницы. И даже женщина просвещенная не могла отчасти не поверить в правоту этих бабьих толков.
Новобрачная, пугая работавших в полях крестьянок, бродила с распущенными длинными, словно у колдуньи, чернющими волосами и что-то нашептывала.
Тоска и боль души всегда настраивали Анну на волну творчества. Чем сильнее ныло внутри от обиды, тем быстрее приходила Муза. Словно слышала сигнал бедствия. Что за тайна в этом союзе: поэтический дар и душевная боль? Она не умела плакать. Она умела выть — выть стихами.
Об этом говорила Анна с Валей Тюльпановой, сбежав из Слепнева в Царское Село.
— Валь, я зря замуж вышла.
— Перестань. Вы ж еще как следует и вместе не были.
— Были. И все уже ясно. Влюблялся он в других. Стихи любовные писал как бы мне, а на самом деле, уверена, своим пассиям. Думал о них.
— Ты и сама так делаешь. Вроде все мужу… — Валя замолчала под взглядом Анны. — У Николая классический пример мужского поведения: любил одну, спал с другой…
— А женился на третьей… Глупо, но правда.
— Ой, Анька, как же ты маешься! — Валя утерла слезы. — Если честно, он у тебя странный, конечно, но о-оочень талантливый. А талантливые люди часто с приветом. Талант, как говорит мой Срезневский (за врача-психиатра В. В. Срезневского Валя вскоре выйдет замуж), огромный талант — это ведь тоже а-но-малия!
— Вот я — талантливая? — Не тронув предложенного Валей печенья, Анна посмотрела исподлобья пристально.
— Ты что, Анька, мне не веришь? Жутко! Жуткий талант! Твои стихи не хуже тех, что печатают в журналах. Да что я говорю — много-много лучше! А это, про венок «полуброшенной»… Прямо душу выворачивает!
— Мне ведь правда так гадко, так муторно на душе… Словно дурмана горького наглоталась.
— А знаешь, что смешно вышло: твоя семья из Царского Села выехала, а ты — снова здесь! И мы опять почти соседи. Выходит — место это твое.
Анна поникла:
— Не радует меня гумилевский дом. Да вообще — ничего не радует.
— К итальянчику кудрявому тянет? Думаешь, из него выйдет толк?
Анна задумчиво пожала плечами:
— Не пойму. Что-то есть, какая-то сумасшедшинка и полное отрицание всего общепринятого. Он все видит другими глазами. Знаешь, однажды встретили в сквере страшенного дядьку, так он аж загляделся: «Вот это красота!» — говорит. И все его тянуло к изломанному, больному…
— Но ты-то — о-го-го! — подмигнула Валя.
— Его мой нос с горбом, скулы эти первобытные и, конечно, пластичность завлекли. Нет, думаю, все вместе — ходячий идеал!
Валя всматривалась в подругу:
— Так, может, послать здесь все и махнуть туда? Годы-то наши еще какие, успеешь переиграть, если не сложится.
— Думала. Много думала… — Анна катала в сильных пальцах серебряную фольгу от шоколада. — Нет. Нельзя. У него другая судьба, Валька. Боюсь даже о будущем думать — темнота какая-то. И зарницы прорезают вспышками… Приснилось, что ли… Но темно у него, нехорошо…
— Ой, а не заклятие ли на тебе? И с Николаем не ладится, и Амедео, видать, в знаменитости даже с твоими портретами не выбиться. Есть такие злодейки, что и на смерть заговаривают. А в африканских племенах самые маги и водятся.
— Что же тогда меня Николай на страстную любовь к себе не заговорил с их помощью?
— Он честный. У него другие интересы. Ему от тебя не бабьи страсти, а муки нужны… — Валя задумчиво грызла миндальные коржички. — Нет, тут африканцы, полагаю, ни при чем… Это наших ведьмачек работа… Знаешь что… Тебе бы в церковь к батюшке сходить, исповедаться, причаститься…
— Валь, — глаза Анны сузились и потемнели, — я с детства к церкви приученная. Сколько заутрен девчонкой отстояла, чуть не все службы назубок помню. В промысел Божий верую. Но…
— Вижу, что «но»… Сглазили, что ли?
— Дело в другом. Необходимость поголовной исповеди меня от церкви за ограду вышибла. Что за принудительная повинность: причастился — исповедуйся! Да кому? Попам? Я перед Богом исповедуюсь, а посредника мне не надо. Знаю я этих церковнослужителей. И не упоминай при мне о них.
— Хорошо… — Валя задумалась. — Но ведь ты в храме душой очищаешься? Вот и надо в Киев ехать, под сводами Святой Софии постоять. Самой с кем хочешь побеседовать, о чем хочешь попросить. Поверь, Анька, такие чудеса на свете происходят…
— Снимет с меня небесная сила черный заговор, и стану я веселушкой-хохотушкой. Амадея разлюблю и к Николаю присохну. Так, что ли? Нет, дорогая моя, не хочу. Такой уж родилась, твой Срезневский сказал бы, что у меня сумрачный тип психики. Меланхолия.
— Шоколад надо есть, шампанским запивать, с веселыми творческими людьми водиться, а то ты в этой деревне совсем зачахнешь. Николай хоть пишет?
Анна покачала головой:
— И в Париже молчок.
Вскоре она ушла — черная, скорбная.
Глава 4
«Я надела узкую юбку,
Чтоб казаться еще стройней». А.А.
Двадцать один год — не возраст скорбей. Тем более что она теперь петербурженка! Ахматова, рожденная и проведшая детство на юге, — коренная петербурженка, проживающая в доме Гумилевых в Царском Селе. Дело же не в том, где появилась на свет, а и впрямь — в корнях. Они именно здесь. Прежде всего — Пушкин. Если кого и считать кровной родней — то Александра Сергеевича. Нескромно, но верно: брат, друг. И сам город, который живет вместе с Ахматовой в ее поэзии.
«Петербург, — писала Анна Андреевна, — я начинаю помнить очень рано — в девяностых годах. Это, в сущности, Петербург Достоевского. Это Петербург дотрамвайный, лошадиный, коночный, грохочущий и скрежещущий, лодочный, завешанный с ног до головы вывесками, которые безжалостно скрывали архитектуру домов. Воспринимался он особенно свежо и остро после тихого и благоуханного Царского Села. Внутри Гостиного Двора тучи голубей, в угловых нишах галерей большие иконы в золоченых окладах и неугасимые лампады. Много иностранной речи на улицах.