Страница 73 из 101
Знакомые места! Здесь в конце марта наступали… Шли ясным утром через задичавшие, бурые от прошлогоднего бурьяна поля, мимо седого от высохшей полыни древнего кургана. Шагали в каком-то торжественном молчании: близка граница, до которой так далек и труден был путь! Слышался только мерный звук шагов да чавканье жирной, набухшей земли под ногами. Совсем близко впереди вдруг встали ровным рядом черные столбы разрывов. Назад, к санитарной повозке, под руки вели раненного осколком усатого солдата, и он досадливо ругался: до границы не дошел…
А теперь — высокой стеной стоят по обеим сторонам пути золотые копья кукурузы; дальше, сколько хватает глаз, раскинулась плодовитая молдавская степь, уже заметно пожелтевшая от знойного солнца. А вон подбитый «тигр» вытянул меж кукурузных стеблей облезлую ржавую пушку, похожую на огромную дубину с шишкой на конце. Кто подбил тогда эту махину? Кажется, дивизионные артиллеристы…
Нелепо торчит этот мертвый танк, — все вокруг зелено, неистребимой силой жизни залечиваются раны земли.
Эти почему-то так крепко запомнившиеся Гурьеву строки сложил давнишний фронтовой друг его, командир полковых связистов лейтенант Буровин, немножко поэт и мечтатель. Никто, кроме Гурьева, не знал, что лейтенант пишет стихи: держал Буровин это в большой тайне. Теперь над могилой стихотворца трава встала: убит он в прошлом году под Орлом…
Неделю назад Гурьев и не думал так скоро оказаться в пути: рана на ноге еще не совсем закрылась. Полк стоял в обороне где-то под Яссами. С весны там фронт не двигался, и Гурьев не очень беспокоился: разыскать своих он смог бы без труда. Правда, быть в госпитале — до чертиков надоело. Несколько раз пытался выписаться досрочно, но не удалось, А потом произошло событие, которое на время примирило его с госпиталем. Жена, Лена, написала, что, возможно, скоро они увидятся.
Гурьев не видал Лены больше двух лет: далеко от фронта до их родного сибирского городка. И вот, оказывается, Лена по ее просьбе направлена учительствовать в один из недавно освобожденных южных городов и по пути, хоть и придется сделать крюк, постарается заехать к нему!
Госпиталь размещался в большом тенистом парке, в здания, раньше принадлежавшем сельскохозяйственному техникуму.
Целыми днями Гурьев, томимый ожиданием, бродил по прохладным аллеям и дорожкам, испещренным золотистыми пятнами света; солнце с трудом проникало сквозь густую листву. Выходил на берег пруда, запрятанного в глубине парка, подолгу сидел там над недвижной водой, подернутой зеленоватой ряской. Иной раз, когда в дальней аллее мелькал меж деревьев женский силуэт, грезилось: Лена!
Ищет его, а он почему-то не может пойти ей навстречу — такие беспокойные сны приходили часто…
Сколько раз в эти дни вставало в памяти их последнее расставание! Летом сорок второго года дивизия, в которую он попал после своего первого ранения, готовилась к отправке на фронт. Поговаривали, пошлют под Сталинград — там начинались большие бои.
Видно, сердцем почуяла тогда Лена, что близка разлука надолго. Лагерь находился в двух сутках езды от города, в котором они жили, но она все же сумела приехать к нему, хотя очень трудно было отпроситься с работы, достать билет и пропуск… Отпущенный на полчаса, он прибежал на окраину лагеря, к берегу речонки, густо заросшей тальником. Был солнечный день, речка сверкала ослепительно; так, наверно, сверкнет сейчас перед глазами Прут. Бойко лопотала под травянистым бережком, у их ног, вода. Лена стояла босая, держа стоптанные пыльные туфли в руке — она только что перешла речку вброд, — загорелая, в выцветшем синем ситцевом платье: недавно вернулась с полевых работ, где была со своей школой.
Он смотрел в бесконечно милое лицо, в карие, чуть прищуренные глаза, на лоб под простеньким белым платочком, какие обычно носят колхозницы в поле, на чуть подрагивавшие губы, на округлый подбородок с еле заметной коричневой родинкой. Вся она, до голубоватой жилки на шее, была так близка, что, казалось, нет сил и на шаг отойти от нее…
Он стоял, держа ее руки в своих. Видел: ей почти по-матерински жаль его.
И пришла та последняя минута. Порывисто обнял Лену. Что-то глухо стукнуло, словно сорвалось сердце. Нет, это просто упали в траву туфли из ее разжавшихся пальцев. Шепнула сквозь набежавшие слезы: «Провожу…» Но он твердо сказал: «Не надо!», бережно убрал ее руки, побежал сквозь хлесткие прутья тальника к лагерю. На бегу обернулся: Лена глядела ему вслед. Сбившаяся белая косынка лежала на ее плече.
Когда он в госпитале ждал Лену, пришло письмо от командира полка подполковника Бересова.
«И что ты застрял? — писал он. — Должность за тобой, приезжай».
«Помнят, ждут!» — обрадовался Гурьев. Но все же твердо сказал себе: «Дождусь Лены, а уж потом буду добиваться выписки».
Однажды утром, идя в парк, остановился, как обычно, возле канцелярии госпиталя, чтобы прочесть уже наклеенный на дверях листок со свежей сводкой. Последние недели на фронте не происходило ничего особенного. Начал просматривать сводку и на этот раз без особого любопытства. Но вдруг прочел:
«Наши войска прорвали оборону противника под Яссами, взяли Яссы и продвигаются вперед. Румыния вышла из войны…»
Беспокойно забилось сердце. Сейчас же к врачам! Пусть сегодня же выписывают! А Лена, Лена? Но полк пошел вперед, как его потом разыщешь? Да, но Лена… Приедет сюда, вот по этой аллее от станции пройдет к канцелярии, справится о нем. Инвалид-писарь долго будет рыться в списках, потом объявит: «Старший лейтенант Гурьев Н. И. направлен в часть». Лена грустно сожмет губы, повернется и уйдет…
Радость сплеталась в душе с грустью и тревогой. Не отстать бы от друзей-однополчан! Но разве можно уехать, не дождавшись Лены? Когда она приедет? Может, завтра, а может, через неделю? Да удержится ли госпиталь к тому времени на старом месте? Все двинется вперед. Приедет Лена, а здесь — пусто…
С того утра Гурьев совсем потерял покой. Наступление разворачивалось. Начальство поторапливалось разгрузить госпиталь. Выписывали без особых задержек, и многие постарались воспользоваться этим. Гурьев не мог решить: ждать Лену до последнего дня, пока госпиталь еще на месте, или не ждать?
Но вот стало известно, что уже получен приказ о передислоцировании госпиталя вперед. Оставалось одно из двух: получить направление в команду выздоравливающих, в резерв, или выписаться. Надежд на встречу с Леной оставалось мало. В резерв идти не хотелось: ведь полк с каждым днем уходит дальше. И Гурьев настоял, чтобы его выписали прямо в часть.
Перед отъездом он написал Лене два письма. Одно оставил в канцелярии, попросив передать жене, если она зайдет справиться о нем, второе отправил ее матери: когда Лена сообщит ей свой новый адрес, та перешлет письмо.
И теперь попутный грузовик мчит его. Мыслями он уже впереди, с однополчанами, а на сердце грустновато. Когда придется свидеться с Леной? Да и удастся ли?
Машину резко качнуло на повороте. Впереди сверкнуло: река. Где-то уже за ней, за рубежом родной земли, идет полк.
Полуторка выбежала на пригорок, и впереди заблестел Прут, лениво текущий меж высоких глинистых берегов.
У въезда на мост зеленела фуражка пограничника.
— Стоит уже! — порадовался Гурьев.
На этой стороне скопилась очередь грузовиков: сапер, дежуривший на переправе, пропускал их по одному, с интервалами. На одной из машин заливисто играли на баяне и чей-то задорный голос бойко выводил: