Наступление продолжается

В поле уже стояла большая толпа сдавшихся немцев. Толпа эта с каждой минутой росла. Когда все пленные были выстроены, старший лейтенант Гурьев с батальонным писарем начали их подсчет и сортировку. Снегирев, вместе с другими стоявший вблизи, увидел, что Алексеевский ходит вдоль строя пленных, внимательно вглядываясь в их лица.

— Кого ищешь? — спросил Григорий Михайлович, подойдя к Алексеевскому.

— Своего ищу.

— Какого своего?

— А бог шельму метит. Комендант, который в нашем селе избы с людьми пожег.

— А найдешь, так что ж?

— Уж как хотите, он — мой.

— Пленных нельзя трогать.

— То ж немец, палач, злодей!

— Обожди! — остановил его Снегирев. — На каждого злодея суд будет. А всех немцев нельзя под одно равнять. Фашисты — это точно немцы, да не все немцы — фашисты.

Смеркалось. Все вокруг, такое белое днем, становилось серым. Метель понемногу стихала, но все еще катились шелестящие снежные волны поземки.

По улице Комаровки не спеша шагал Бересов в сопровождении Ириновича и адъютанта, вооруженного, как всегда в бою, автоматом. Бересов только что покинул свой наблюдательный пункт: делать там уже было нечего. Бой кончился, и полк, как и десятки других полков, всего час назад бывший в самой гуще сражения, внезапно очутился далеко в тылу, за много километров от передовой. Фронт внутреннего кольца с утра быстро суживался — от деревни к деревне, от рощицы к рощице, от овражка к овражку. В конце концов петля окружения окончательно захлестнулась в овраге за Комаровкой.

Село сейчас являло собой красочную картину разгрома противника. Зловеще потрескивая, колеблющимся багровым пламенем горели на дороге и во дворах многочисленные немецкие автомашины. Тяжелые грузовозы и автобусы, в панике брошенные шоферами и сошедшие с дороги, взрыв своими толстыми литыми колесами рыхлый снег, уперлись радиаторами в заборы и стены, да так и застряли, словно темно-зеленые и грязно-белые пятнистые чудовища, пораженные насмерть каким-то сказочным богатырем. У некоторых из них еще мерцали, как маленькие злые глаза, задние красные огни, не потушенные водителями с прошлой ночи. Железными змеями валялись втоптанные в снег, разорванные пулеметные ленты, белели, как перья ощипанных птиц, разлетевшиеся по ветру из штабных канцелярий чистые бланки извещений о смерти во славу фюрера унд райха, напечатанные, для утешения родственников погибших, золотом на глянцевитой плотной бумаге.

На снегу, вывалившись из разбитых и опрокинувшихся повозок и грузовиков, покрывая дорогу, лежали одеяла, консервы, медикаменты, патроны, туалетная бумага, портреты Гитлера, соломенные валенки, шелка, туши мяса, сапоги, часы, раздавленные пачки эрзац-кофе, меховые шубы, флаконы французского одеколона, ощипанные куры, парадные мундиры, бочки с кислой капустой, кожи, сукна, шинели, кальсоны, ордена и медали, краденые рушники, головки голландского сыра и перепутанные, измятые, втоптанные в снег тонкие дамские чулки, невесть зачем запасенные немцами, разорванные бумажные мешки, меченные громадными черными орлами…

Как на гигантской выставке вещественных доказательств, тут было представлено все, что, награбив по всему свету, таскали за собой до последнего своего часа жадные завоеватели.

По улице, равнодушно ступая по разбросанному добру, проходили усталые бойцы.

В одной из немецких машин кто-то копошился, посвечивая фонариком.

— Кто там? — громко спросил Иринович и повернул к машине.

Фонарик сразу погас. Из кузова торопливо вылез человек в немецкой офицерской шубе с капюшоном и меховым воротником и быстро пошел прочь.

— Стой! — крикнул адъютант, срывая автомат с плеча. Но неизвестный ускорил шаг.

— Хенде хох!

Человек в шубе не остановился. Адъютант стрелять но стал: он догнал неизвестного и хватил его прикладом автомата поперек спины.

Тот резко обернулся. Адъютант в недоумении отскочил в сторону и растерянно проговорил:

— Извиняюсь…

— Кто такой? — спросил подошедший Бересов.

— Военфельдшер Цибуля!

— Ты чего это вырядился?

Цибуля не растерялся:

— Может, на снегу ночевать придется или раненого какого укрыть!

— Выдумываешь! И не противно в трофейное барахло наряжаться? Сбросить сейчас же! — приказал Бересов и пошел дальше.

— Слушаюсь… — протянул Цибуля и нехотя стал стягивать шубу. Сняв, он подержал ее в руках и, подумав, протянул подошедшему санитару: — Держи, дарю.

— Да ну ее! — отмахнулся тот. — Носите сами, коли хотите.

— Эх, — с сожалением крякнул Цибуля и бросил шубу в сторону. — Пойдем поищем, может, где-нибудь наши раненые все-таки есть, — позвал он санитара.

Бересов и Иринович подошли к хате, во дворе которой толпилось много военного люда, тесно стояли повозки. Здесь находился КП первого батальона. Сюда собирались батальонные подразделения, выполнив свою боевую задачу. Солдаты устраивались на ночлег поблизости от командного пункта, с веселым говором заходя в уцелевшие дома. Урча моторами, прошла вереница грузовиков с гвардейскими знаками на дверцах кабин. Рамы реактивных установок на машинах были задернуты чехлами: «катюши» давно уже отстрелялись. Шурша тугой резиной колес по свежему сыпучему снегу, вдоль улицы медленно проезжала батарея, только что снявшаяся с ненужных теперь огневых. С любопытством смотрели артиллеристы на следы своей работы, на остатки расхлестанного снарядами вражеского обоза посреди улицы.

— Где комбат? — спросил Бересов у солдат, толпившихся во дворе.

— На площади, пленных принимает, — ответили ему.

Бересов и Иринович вышли со двора и, не дойдя до площади, остановились. Посреди дороги стояла огромная толпа пленных, приведенных из оврага. В краденых шубах и полуодетые, в русских валенках и немецких кованых сапогах; здоровые и раненые; жалкие, трясущиеся от страха в еще осанистые, пытающиеся удержать крохи былой амбиции; матерые эсэсовцы из дивизии «Викинг» и тощие мальчишки из недавно прибывшего пополнения; немцы, австрийцы, «фольксдойчи» из разных стран. Здесь стояли давнишние вояки, топтавшие земли двенадцати покоренных государств, и морщинистые тотальники, совсем недавно вытащенные на фронт. Все, кого только смогла намести обшарпанная гитлеровская метла с разных краев Европы, чтобы загрузить ненасытную мясорубку войны, смирнехонько стояли теперь, зябко запахивая полы своих истрепанных «мантелей», держась грязными, сведенными от холода руками за свои ранцы и котелки.

Гурьев уже кончал подсчет пленных, когда к нему обратился один из них, тщедушный юнец лет семнадцати, услышавший, что русский офицер разговаривает по-немецки.

— Я эсэс, — сказал он, шмыгая носом, — меня расстреляют или мне можно идти в лагерь?

— Немец? — спросил Гурьев.

— Нет, я голландец.

— Как же вы попали в эсэс?

— Мой дед был немец. Нашу семью сделали «фольксдойче», а меня мобилизовали. Скажите, меня расстреляют? Говорят, всех расстреливают.

— В лагерь, в лагерь пойдете! — сказал Гурьев, подумав: «Все теперь голландцами да французами себя называют».

Подсчитав всех пленных, Гурьев приказал старшему конвоя, пожилому солдату, вести их на сборный пункт, в другое село.

— Как бы не разбежались, — засомневался тот, — нас всего трое, а их — вон какая сила!

— Э, — успокоил Гурьев, — до фронта теперь знаете сколько? Куда они побегут? Сами в плен просятся.

— Шагом марш! — скомандовал старший конвоя.

Колонна, взбивая рыхлый снег, потянулась по улице мимо брошенных пушек, мимо сиротливо бродящих артиллерийских и обозных лошадей — косматых першеронов и рыжих прусских тяжеловозов, ступая по разбросанным на снегу пестрым бумажкам из не существующих уже походных канцелярий, по всему тому обильному мусору, который обычно остается от разбитого немецкого войска, как пух от разорванной перины.

Уже вся колонна прошла мимо Гурьева, как вдруг показался неизвестно почему отставший встревоженный немец с одеялом под мышкой.

— Плен! Плен! — умоляюще воскликнул он, заметив офицера, стоявшего у дороги.