Наступление продолжается

Все перемешалось в этом запутанном, сложном бою на кривых улицах села. В хате у Ольги лежали и сидели раненые не только ее роты. Здесь были и артиллерийские разведчики, шедшие вместе с пехотой, танкист с обожженными руками, солдаты соседнего полка и еще каких-то частей, о которых Ольга до этого и не слышала. Она принимала всех.

Девушке было трудно. Рядом не оказалось даже санитаров: все они ушли вперед разыскивать и подбирать раненых.

Раненые лежали на глиняном полу на соломе, на откуда-то принесенных перинах, на смятых шинелях. У порога терпеливо ожидали своей очереди «легкие».

Ольга подошла к очередному раненому — молодому солдату. Это был тот самый боец, который когда-то назвал ее барышней. Она видела: у парнишки насквозь прострелен локтевой сустав и, конечно, ему нелегко. Она хотела сказать ему что-нибудь ласковое, но на очереди был уже другой.

И вдруг она услышала, как кто-то из раненых проговорил:

— А комбата-то нашего, капитана Яковенко, сегодня видели… С танкистами, говорят, был.

Ей хотелось узнать подробности, чтобы рассказать Зине: Ольга знала, как беспокоится подруга о Борисе. Но расспрашивать бойца было некогда. Надо побыстрее всех перевязать.

Вот перед ней на полу, на плащ-палатке, в которой его только что принесли, лежит молодой паренек, верно, двадцать пятый год рождения, восемнадцать лет… Осколочное ранение в живот, внутреннее кровоизлияние… Он смотрит на нее большими, воспаленными глазами. Ольга понимает: такому осталось недолго мучиться… До медсанбата его не довезти… Побыть с ним, облегчить последние минуты? Но некогда, некогда… Вот широколицый казах подходит к ней, морщась, слегка покачиваясь и с каждой секундой бледнея. Рукав его гимнастерки уже намок, кровь крупными каплями падает на пол. Скорее наложить жгут! Быстрым движением ножниц Ольга вспарывает рукав.

Придя в сознание, стонет на полу раненный в живот юный солдат:

— Воды дайте!..

Ольга вздрагивает. Ведь умирает же человек! А она не может помочь. Даже напиться не даст ему: это только усилит его страдания. Ольга бросает ножницы на стол и хватает из сумки плоский резиновый жгут. Стянув раненому казаху руку выше локтя и завернув набухшие лохмотья, еще раз бинтует руку поверху, говорит:

— Готово! Можешь ехать в медсанбат! — Она нагибается к лежащему на плащ-палатке. Тот, не шевелясь, смотрит на нее широко раскрытыми неподвижными глазами, в которых только боль и тягостное ожидание еще большей боли.

— Потерпи, дружок, лучше будет!..

Ольга кладет руку на лоб лежащего, но сразу же отдергивает ее: она чувствует на лбу его ту прохладу, которой не бывает у живых.

Расстегнув карман гимнастерки умершего, она достает его документы. Раскрывает красноармейскую книжку, аккуратно завернутую в кусок клеенки. Нужно записать фамилию. Вот: Иван Ярков, Рязанской области, член ВЛКСМ, холост, год рождения 1925. «Ровесник мой», — вздыхает Ольга. Она записывает фамилию солдата в рапортичку об умерших.

Из книжки падает фотография. Ольга подхватывает ее. На карточке круглолицая девушка в беретике. На обороте надпись: «Дорогого Ваню жду с победой». Ольга бережно вкладывает фотографию обратно и присаживается к столу.

И ей вдруг вспоминается госпиталь, светлые палаты, спокойные, уже отдохнувшие от передовой раненые, неторопливые врачи.

Конечно, и там было трудно, но все-таки легче. И все же она нисколько не жалеет, что оставила госпиталь.

Ольга обтерла куском бинта руки и оглядела хату. Два солдата по ее просьбе вынесли умершего Ваню Яркова в сени. Раненые, перевязанные и уложенные кто на чем, тихо лежали вдоль стен. Только изредка кое у кого прорывался несдержанный стон.

«Кажется, все! — с облегчением подумала Ольга. Но тут же, как острый, холодный ветерок прошло по сердцу: — А где сейчас Никита Белых? Что с ним? Вот о Яковенко слышала, а о Никите…»

«Нет, с ним ничего не может случиться!» — попыталась она успокоить себя. Она решила выйти на улицу, подышать свежим воздухом: в хате было душно. Дверь раскрылась, и в хату вошли два солдата, неся на носилках, сделанных из жердей и плащ-палаток, неподвижное тело, покрытое серой прожженной шинелью. За носилками шел пожилой сухощавый боец.

— Эй, ребята, ставь здесь! — скомандовал он двоим, и те осторожно опустили носилки на пол.

— Поскорее, сестрица! — сказал солдат, хотя Ольга сразу же подошла к раненому. — Ты над ним постарайся — это герой. И в санчасть побыстрее доставьте.

Убрав наброшенную на раненого шинель, Ольга увидела на его груди пропитавшуюся кровью повязку.

Раненый — это был Опанасенко — тяжело и прерывисто дышал, закрыв глаза. Ольга торопливо стала накладывать поверх набухшей повязки свежий бинт. Когда она дотронулась до плеча Опанасенко, тот очнулся.

— Григорий Михайлович! — хрипло позвал он.

— Я! — откликнулся Снегирев. Полчаса назад он и Алексеевский нашли Опанасенко в хате, когда они, как и другие бойцы, выискивали оставшихся в селе немцев.

— Автомат мий подобрали?

— Подобрали, — успокоил Снегирев.

— А где ж вин?

— У Алексеевского. Он во дворе пленных караулит.

Опанасенко тревожно приподнял голову.

— Григорий Михайлович! — взмолился он. — Будь ласков, сбереги мий автомат. Схорони где-нибудь на повозке, пид мешками. А то старшина отдаст кому попало. Вернусь — опять возьму…

— Будь уверен, сбережем! — успокоил Григорий Михайлович, хотя знал, что автомат Опанасенко уже сдан старшине и неизвестно, в чьи руки попадет теперь.

Опанасенко опустил голову и спокойно закрыл глаза.

Снегирев, оглядываясь, вышел во двор. Там под охраной Алексеевского находились несколько пленных. Один из них, пожилой тотальник, сидел на снегу, болезненно морщась. Он обернулся к Снегиреву, неловко поднялся и что-то оживленно заговорил, показывая на ногу.

— Ранен, что ли? — догадался Снегирев.

Тотальник заулыбался и, тыча себя в грудь, начал быстро-быстро объяснять:

— Шлоссер! Шлоссер! Работа, работа! — повторял он, показывая на свои руки. — Нике нацист!

— Не фашист, говоришь? — Снегирев догадался, о чем толкует немец. — Слесарь? Трудящийся? А что же ты за Гитлера воюешь?..

— Гитлер — фуй! — затряс головой тотальник.

— Фуй? — усмехнулся Снегирев. — Сейчас вы все хорошие! — Но все-таки подумал: «А может, и в самом деле — рабочий класс? Не все ж немцы за Гитлера».

— На, лопай! — Григорий Михайлович вытащил из кармана шинели краюху и сунул ее тотальнику.

Ольга закончила перевязку и, вспомнив что-то, выбежала из хаты.

— Товарищ, товарищ! — крикнула она Снегиреву, уже выходившему со двора вслед за Алексеевским, конвоировавшим пленных. — Скажите там Цибуле, чтоб за ранеными повозку скорее прислал. Мне же отправлять не на чем!

— Ладно, дочка.

Через полчаса, передав Цибуле просьбу Ольги, Снегирев повел пленных дальше в тыл. Тотальника, раненного в ногу, он оставил Цибуле, с тем чтобы тот отправил его в штаб с попутной повозкой.

Санитар вернулся быстро и привез нескольких раненых. Разгрузив повозку, он хотел было ехать снова к передовой, но Цибуля задержал его:

— Минуточку, я сам с тобой поеду!

Цибуля стоял возле повозки и не без тревоги слушал, как случайные пули, посвистывая, пролетают высоко над двором.

Он хотел выгадать во времени и поехать на передовую не поздно и не рано, а так, чтобы и не навлечь на себя гнев начальства, и не рисковать собой. Уж таков был характер Цибули: во всем выгадывать для себя.

Во двор зашли и проковыляли к хате, поддерживая друг друга, двое раненых. Оба пристально посмотрели на Цибулю и скрылись в дверях. А через минуту из хаты выбежала Зина с санитарной сумкой в руке, на ходу застегивая ватник.

— Поехали! — крикнула она.

— Куда это? — удивился Цибуля.

— На передовую!

— Прикажут — поедем! — несколько ошарашенный, но все же стараясь сохранить начальственный тон, возразил Цибуля.

— Эх ты!.. — вышла из себя Зина. — Ну и оставайся, а я поеду!..