Наступление продолжается

Летом сорок третьего года он вынужден был отправиться в поисках продуктов по окрестным деревням. Когда он вернулся, хозяйка с плачем рассказала ему, что фашисты очень лютовали, позабирали много людей, ходили по домам, шарили, видимо ища кого-то, и она, боясь, как бы чего не случилось, спалила все бумаги.

Двухлетняя работа погибла. По снова, во второй раз, он взялся за ее восстановление. А когда город стал свободен и наши войска пошли дальше на запад, он сложил незаконченные рукописи в заплечный мешок и явился в военкомат.

Через месяц с маршевой ротой Филимоненко зашагал на фронт. Он мог бы получить освобождение от службы. Но Филимоненко не сделал этого. Ученый стал воином. Сотни километров прошагал он на запад с винтовкой и солдатским мешком на спине. Если позволяла обстановка и время, Филимоненко склонялся над тетрадками.

Узнав об истории Филимоненко, Гурьев решил помочь ему. Он сказал Скорнякову:

— Не следует ученого человека на передовой держать. Убьют еще. Пришли-ка его ко мне на КП. Должность побезопаснее ему найду.

С тех пор Филимоненко так и остался при КП батальона, официально — на должности связного. Он носил приказы и донесения, когда бывало туго, вместе с остальными связными ложился в оборону, в свободное время, которого у него было теперь, конечно, больше, и самое главное — он уже не лежал в чистом поле, а почти всегда имел над головой крышу — работал над своими рукописями. В его вещевом мешке все толще становилась пачка тетрадок, исписанных химическим карандашом. Эти тетрадки Филимоненко берег больше всего.

Огарок перед Филимоненко светил едва-едва. Огонек захлебывался в расплавленном стеарине, но Филимоненко продолжал писать, забыв обо всем…

Гурьев постоял с минуту и, осторожно ступая, вышел на улицу.

Он порядком устал за день, по почему-то не думалось ни об отдыхе, ни о сне. Может быть, потому, что все тревожат сердце командирские заботы? Или потому, что волнует ожидание наступления? Ведь ясно, что после предъявления ультиматума не будут ждать долго…

Может, начнется сегодня? Как грустно, что Скорняков не дожил до наступления…

Он вспомнил белое неподвижное лицо друга. Вспомнил, как шли они ночью к Комаровке. О чем они говорили тогда? О доме, о женах… Да, надо дописать начатое письмо жене. Гурьев давно собирается сделать это и, к стыду своему, все не найдет времени… А она ждет. Вот, может быть, в эту минуту, возвращаясь с работы, подумала о нем и посмотрела на ту, им обоим знакомую звездочку…

Гурьев невольно взглянул на небо. Сквозь темные тучи не проглядывало ни одной звездочки. Но где-то там, выше туч, все же светили они…

Как будто все уже осмотрено, все проверено. Что же еще нужно сделать?..

Гурьев посмотрел на часы. Да, первой партии обогревшихся пора вернуться в свои окопы, а тем, кто заменял их, — в свои подразделения. Надо проконтролировать, все ли на своих местах. С командирами стрелковых рот он поговорит по телефону. А вот в минометную роту можно дойти и самому — это совсем недалеко, за огородами.

Шагая прямиком по бугристым грядам меж редких голых стеблей подсолнуха, тонко позванивавших при прикосновении, Гурьев подошел к стоявшему на задворках стожку, возле которого находились батальонные минометы. Слышно было, что за стожком разговаривают два солдата, судя по голосу, старый и молодой.

Вот они упомянули его фамилию, и старший лейтенант остановился.

Один спрашивал другого:

— Ты не знаешь, новый комбат — насовсем или только до наступления?

— А нам-то что? Наше дело команду исполнять.

— Тебе что, все равно, кто тобой командует?

— Я этого не говорю… Командир — всему делу голова.

— Вот капитан Яковенко — лихой, скажу, командир! Про него говорят: сам всегда вперед норовит. Храбер! С таким и воевать весело.

— Это известно. Я же с ним вместе еще в позапрошлом году в стрелковой роте служил: помкомвзводом он был у нас.

— Да ну?

— Что «ну»? Вот, как с тобой, с ним, бывало, толковали. Сколько раз в наступлении рядышком вместе шли. Храбер, это точно. Только я тебе скажу, храбрость прежде всего от тебя требуется. А командир, самое главное, должен расчет иметь, чтобы вся твоя храбрость к делу пришлась.

— Это мы все понимаем. И старшего лейтенанта Гурьева знаем. Заботливый, что и говорить. Только вот, как с ним в бою будет? Он ведь из штабных…

— Ну и что? Штабной в бою как инженер на производстве. Все наперед должен обмозговать. А старший лейтенант в этом деле наторен.

— Поживем — увидим…

Разговор затих.

Гурьев в смущении стоял, не зная, подойти ли к солдатам или незаметно повернуть назад. Потом, стараясь двигаться бесшумно, он медленно пошел прочь. «Да, — подумал он, — перед этими солдатами отвечаю не меньше, чем перед командиром полка. Может быть, даже больше…»

Неторопливо, погруженный в свои мысли, шел Гурьев обратно на командный пункт. Изредка задумчиво посматривал он на тяжко нависшее свинцовое небо, в котором не проглядывало ни единой звездочки. Ожидание большого испытания волновало его. И он чувствовал, что в эту ночь, если даже и будет иметь свободное время, все равно не сумеет заснуть.

Не мог в этот час заснуть и Яковенко. Едва он, вернувшись от Бересова, вошел в хату, в которой жил, ему сообщили, что приходил связной и передал: вызывает начальник политотдела.

Зло швырнув вещевой мешок на лавку, Яковенко тотчас же отправился по вызову. Вернулся он не скоро, лег, накрывшись полушубком. Напрасно оба раненых офицера, что жили в хате вместе с ним, расспрашивали: зачем его вызывали? Яковенко отмолчался.

Разговор с начальником политотдела был не из приятных. Много суровых слов услышал Яковенко по своему адресу. Но, несмотря на это, он чувствовал, что на душе стало как-то немного легче. Почему? Может быть, потому, что он теперь лучше понял, как мало был требователен к себе?.. Сейчас он томился в ожидании. Начальник политотдела сказал ему на прощание: «Будьте готовы, сегодня вас вызовут еще». Зачем и к кому?

Никто из солдат, сидевших в эту ночь на переднем крае, не знал, что она последняя перед наступлением…

К бою были готовы все. Перед стрелками на брустверах и в нишах горками лежали гранаты и зажигательные бутылки. У пулеметов стояли коробки, полные туго набитыми лентами. На минометных позициях высились штабеля и ряды ящиков с минами. Боеприпасы при надобности можно было расходовать вволю. В штабе полка уже был заготовлен боевой приказ. В нем оставалось только проставить дату, час и сигналы начала наступления. Эти данные в последнюю минуту должен был сообщить штадив.

Ночью в тот самый час, когда Гурьев шел от минометчиков, в штабе полка получили шифровку из штадива. В шифровке сообщался час наступления, назначенного на утро. Уже через несколько минут этот долгожданный срок был вписан в заранее заготовленный боевой приказ, и связные побежали с ним по батальонам. Еще через несколько минут комбаты поставили ротным командирам боевую задачу.

На многокилометровой ширине фронта и во всей глубине его тылов все было готово для наступления. К нему готовились разведчики и интенданты, рядовые и генералы, стрелки и обозники. Тысячам людей не спалось в эту ночь. С нетерпением и радостным волнением ждали они этого часа.

Наступление должно было начаться в семь утра. Без четверти пять Бересов вышел из своей хаты, туго затянув поверх полушубка пояс с тяжелой кобурой. Своему адъютанту, который направился было за ним, он сказал:

— Один пойду. Из штадива будут звонить — скажи: «На передовой».

До начала боя командир полка хотел побывать у своих солдат.

Развернутое и наклоненное, словно зовущее вперед, почти касаясь земли тяжелыми складками, мимо бойцов медленно и величаво двигалось полковое знамя.

Так было заведено издавна в полку: ночью, накануне большого боя, знамя проносили перед воинами.

— Знамя несут!

— Знамя! — Неслась весть от солдата к солдату.