Наступление продолжается

— Вот на холоде и засыпают. Мы как в прежнюю германскую воевали, так знаешь сколько немцев замерзало? В Польше, помню, в пятнадцатом году. Пошли вот в такую же ночь «языка» брать. Залезли в ихний окоп, видим немец стоит. Мы — к нему. А он не шелохнется. Застыл. Мы второго отыскали. А и второй такой. На третьего… Тот, верно, живой. Заворошился даже. А за винтовку схватиться не может: руки свело.

— Я так даже доволен морозом, — усмехнулся Гастев, — фашисты-то пуще нашего мерзнут, — и, глядя на далекое зарево, спросил: — Как вы думаете, что это там полыхает?

— Поди, фашисты склады свои жгут. А может, деревни со злости запалили — драпать собираются.

Петя заботливо потер заиндевевший затвор автомата, еще поглядел на зарево и спросил:

— И почему это немцы в плен не сдаются? Уж как их здесь прижали…

— Тут вражина особо злой, — пояснил Григорий Михайлович, — здесь самый эсэс. К тому же ни румын, ни мадьяр у него здесь нет. Сплошь арийское воинство. Чистокровные, без сателлитов.

— Слышал я, — сказал Петя, — в Германии такой порядок: как узнают, что солдат сам в плен сдался, так всех его родных-знакомых на цугундер. Хочешь не хочешь, а немцу одно остается — воевать.

— Припрет — в плен пойдут. Под Сталинградом, помню, в последний день отводить их не успевали.

— Здесь тоже вроде того. Восемьдесят тысяч в колечке!

— Никуда не вырвутся… Наверное, скоро вперед пойдем?

— Давно уж пора с ним кончать, хватит. Полютовал на нашей земле!.. Да и другие земли нам выручать надо. Кроме нас — некому.

— Я хоть до Берлина пойду, только сначала бы деревню взять, да в хате погреться, — Гастев притопнул застывшими ногами.

— На это, пехота, не надейся! — улыбнулся Снегирев себе в усы. — Деревню возьмешь — и сразу куда-нибудь вперед, на высотку, рубеж закрепить. Да и тебе уж не до того, чтоб на месте греться. Тут кровь сама играет — еще одну деревню взять хочется.

— Страшновато все-таки в наступление идти, — задумчиво сказал Гастев. — Вот уж который раз наступаем, а как подымаемся в атаку, все равно боюсь. Не могу не волноваться. А вот мне один солдат рассказывал, что ему только в первый раз не по себе было. Потом, говорит, на все наплевать. Вроде как бесчувственный делаешься.

— Ну, это он не так растолковал. Живой человек никогда бесчувственным быть не может, ежели он нормальный.

— Однако ведь есть такие, что совсем ничего не боятся?

— Таких нет! — сказал Снегирев. — Как начнет тебя крыть сверху и снизу, тут, чтоб никто не боялся, не поверю ни в жизнь! Я сам третью войну воюю, знаю.

— Но есть же люди всегда храбрые?

— Храбрые? Это дело, брат ты мой, не в том, чтобы очертя голову куда ни то без толку лезть. Этак только тот может, у кого на свете ничего нет. Как говорится: не тот удал, кто пальнул и пропал, а тот, кто бьет и долго живет. Храбрый человек — это такой, который и жить хочет, да сумел страх преодолеть ради долга. У такого человека высокое понимание.

— Какое?

— А такое: стыдится он себя жалеть. Ему от стыда сгореть страшнее, чем от пули сгинуть. Понял?

— Понял. Кто жизнь по-настоящему любит, кто высокую совесть имеет, только тот может храбрым быть… — Петя вдруг круто повернулся вправо: — Смотрите, идет кто-то.

Григорий Михайлович в двух подходивших офицерах узнал старшего лейтенанта Гурьева и командира роты младшего лейтенанта Алешина. Но для порядку он шевельнул карабином и негромко окликнул:

— Кто идет?

Старший лейтенант подошел совсем близко, отозвался вполголоса и поздоровался.

Гурьев и Алешин присели у окопа.

— Боекомплект налицо? — спросил Алешин.

— Так точно. Полностью, на двоих, — доложил Снегирев, выкладывая для проверки гранаты и патроны.

— Ну, молодежь, — спросил Гурьев Гастева, — как воюется?

— Какая это война, товарищ старший лейтенант? Сидим да ждем.

— А разве это не война? — удивился Гурьев. — Война это, товарищ Гастев, не только когда «ура» кричишь…

Когда Гурьев и Алешин прошли дальше, Снегирев, подмигнув Пете, сказал:

— Помяни мое слово, если с утра не начнется! К тому и проверка.

Мороз усиливался. Сержант Панков давно уже подумывал о том, что надо бы как-то обогреть бойцов своего отделения. Он видел, что Алексеевский, сидевший в окопе неподалеку от него, изрядно замерз.

— Что, душа к телу еще не примерзла? — весело спросил сержант, желая ободрить солдата.

— Уже маленько примерзает! — отшутился тот, едва шевеля застывшими губами.

«Беда, погреться нельзя! — погоревал Панков. — Из окопа не вылезешь поразмяться и песню не споешь, чтобы душа оттаяла, — противник близко».

Когда к ним подошли Гурьев и Алешин, сержант, докладывая о состоянии отделения, сказал:

— Надо бы людям погреться. Некоторые едва терпят.

Гурьев и сам видел, что надо. Но как? Для обогревания необходимо отвести бойцов в тыл, на хутор, где имеются три-четыре хаты. Но передовую оголять нельзя. А вдруг противник начнет контратаку?

Гурьев все-таки принял такое решение: приказал поочередно отправлять подразделения обогреваться; на переднем крае уходивших временно должны были заменять батальонные обозники и минометчики.

Закончив обход всех позиций батальона, старший лейтенант отправился обратно к себе на командный пункт. Но когда он прошел уже больше половины дороги, ему встретился заместитель командира полка подполковник Иринович.

— Иду к вам, — заявил он Гурьеву. — Пойдемте посмотрим, каков порядок в вашем хозяйстве.

Не хотелось Гурьеву возвращаться и снова идти вдоль всех позиций, по которым он только что прошел. Но ничего не поделаешь: начальников принято сопровождать.

Ириновича в первый батальон послал Бересов. Хотя командир полка и верил в способности и знания Гурьева, но все же беспокоился: справится ли новый комбат со своими обязанностями? Напутствуя Ириновича, Бересов сказал ему:

— Помогите там Гурьеву в случае чего. Чтобы порядок был.

Дойдя до батальонных позиций, Иринович вдруг обнаружил, что порядка-то и нет. Возле минометов почти не видно было людей: у каждого миномета находилось всего по два человека из расчета. В некоторых окопах вместо стрелков сидели невесть откуда взявшиеся пожилые обозники.

Гурьев объяснил Ириновичу в чем дело.

— А кто вам разрешил людей с позиций снимать? — возмутился тот. — Немедленно верните всех стрелков на их позицию!

Гурьев попытался убедить Ириновича, что с передовой на обогревание бойцы отправляются в такой последовательности, что это не ослабляет сил на переднем крае, что после отогревания люди будут более боеспособны.

Но Иринович и слушать не хотел.

— И вы считаете это дело нормальным? Вы действуете самочинно! Я вынужден сейчас же доложить о вас командиру полка. Где телефон?

Иринович обстоятельно доложил Бересову об отклонении от установленного порядка. Но по мере того как он выслушивал ответ командира полка, его лицо из сердитого становилось смущенно кротким.

Бересов сказал ему:

— Молодец Гурьев, что Заботится о людях. А мы с вами не догадались! Отправляйтесь-ка в другие батальоны и проследите, чтобы и там организовали обогревание так же, как и в первом батальоне. Но только чтобы не увлекались! Обогревать поочередно, поблизости от передовой и не более четвертой части бойцов за один раз. А Гурьеву благодарность передайте.

Сменив гнев на милость и очень любезно распростившись с Гурьевым, Иринович поспешил в соседний батальон. Он торопился проконтролировать, как будет выполняться приказание командира полка.

Поздно вечером, когда на чистом от туч небе вызвездило, а холод стал особенно силен, бойцов второй роты, не покидавших своих окопов уже третьи сутки, отвели на два часа погреться в ближний хутор. В теплой, до духоты натопленной хате, около жаркой печи собралось все отделение, в котором служили Григорий Михайлович и Петя. У огня сидели командир отделения сержант Панков, Алексеевский и рядом с ним, подсушивая у печки свои пестрые рукавицы, степенный Опанасенко.