Наступление продолжается

Всякий героический поступок — это мгновение, вспышка, толчок, раскрывающий душу человека, всей жизнью подготовленного для свершения такого поступка.

Вот почему Бересов непоколебимо верил в Никиту Белых.

Капитан Яковенко не находил себе места. Быть в стороне от своего батальона становилось невмоготу.

Он одиноко сидел в своей хате у стола, в раздумье накручивая на палец конец бинта, забытого Зиной. Он чувствовал, как она необходима ему сейчас, в тяжелое для него время. Когда он видел ее, все горести становились вдвое легче. С новой силой он ощутил на себе прикосновение чувства, рождающего новые силы и новые радости порой из самого обыкновенного, незаметного. Лежит на лавке плащ-палатка, оставленная Зиной в прошлое посещение. Или вот, например, эта белая тряпочка на столе. Бинт как бинт. И как будто ничего особенного. Но как отрадно видеть эту тряпочку здесь! Ведь это держали ее руки. Ведь она тут, с ним, как и тогда в госпитале…

Но целиком отдаться радости этого чувства он не мог… Мучила мысль: ему не остается ничего другого, как выполнить приказ командира полка — отправиться в медсанбат. Тяжело уходить из родного батальона! «Поделом, — с болезненным злорадством говорил себе Яковенко, — так тебе и надо!..»

Да, нужно было как можно скорее уходить. Пробыть в батальоне хотя бы еще день в таком «отставном» положении Яковенко не желал.

Но перед уходом ему хотелось повидать Зину.

Капитан с трудом натянул на себя полушубок и отправился в медпункт. Он думал, что Зина дежурит там одна, но она была занята с пришедшим на перевязку раненым. Капитан постоял у порога, но, видя, что Зина освободится не скоро, подошел к ней и сказал:

— В медсанбат прогоняют. Заготовь на меня направление.

Зина как-то странно взглянула на него и не сказала ни слова, занятая своим делом. Яковенко постоял еще с полминуты и пошел обратно к себе. Ему стало тоскливо, очень тоскливо. Он понимал, что командир полка отстранил его от командования батальоном не из-за ранения, а потому, что больше не доверяет ему. Капитана сейчас волновала мысль о предстоящем наступлении, приказа о котором с нетерпением ждали с часу на час. Как-то все выйдет у нового комбата? «Эх, — с досадой думал Яковенко, — большие дела ожидаются, а тут околачивайся!»

Что он уходит из батальона надолго или насовсем — в это он все как-то не мог поверить, хотя обстоятельства как будто уже складывались к этому. «А Зина? — вдруг подумал он. — Ведь она останется!»

Он встал и нервно зашагал по хате.

Как ни крути, а придется уезжать!..

Яковенко лег на кровать, набросив на себя полушубок, и отвернулся к стене. Углубленный в свои невеселые думы, он не заметил, как бесшумно вошла Зина.

— Борис…

Он почувствовал на своем плече легкое прикосновение ее пальцев и обернулся.

— Ты вправду решил уезжать?

— Да.

— Но твоя рана не так уж опасна. Ты мог бы лечиться и здесь.

— Нечего мне здесь делать. Ты же знаешь…

— А ты попроси Бересова…

— Что, прощения просить? — губы Яковенко искривились в горькой усмешке.

— Хотя бы и так.

— Знаешь, Зина, — Яковенко повернулся, сбросил полушубок, привстал и сел на кровати. — Не мешайся ты в мои дела. И без тебя советчиков много.

— Как это так — не мешайся? — обиделась Зина. — Я — кто тебе? Чужая? Сам виноват во всем, а еще… Сегодня же иди к Бересову.

— Не командуй мной! У тебя еще на это законных прав лет.

— Ах вот как?! — вспыхнула Зина. — Тогда тебе не о чем со мной говорить! — Она распахнула дверь и выбежала.

— Зина! — спохватившись, крикнул Яковенко. Но ее уже не было.

Долго, словно оцепенев, стоял он посреди комнаты, стараясь прийти в себя. Потом быстро подошел к столу и тяжело опустился на скамью. Его смугловатое лицо стало еще темнее. Он резким рывком встал и схватил белевший на столе початый бинт, забытый Зиной. С яростью скомкав в кулаке белоснежную марлю, он бросил ее под стол. Переворачиваясь на лету, словно убитый голубь с распластанным крылом, бинт упал на пол.

Быстро опускались густые зимние сумерки. Яковенко лежал на кровати, прислушиваясь к тому, как на дворе, должно быть, под самой стеной хаты, скрипели копытами по снегу и хрустели овсом обозные лошади. Этот, такой простой и знакомый звук напоминал о батальоне. Горько было Яковенко сознавать, что он остался в стороне, не у дел. Ему даже казалось порой, что все теперь сторонятся его, что Бересов уже забыл о нем. Но это было не так. Яковенко и не догадывался, что по специальному указанию Бересова его уже дважды навестил полковой врач, что отнюдь не случайно к нему зашел парторг полка и завел с ним длинный разговор по душам. Не знал Яковенко и того, что Бересов не раз звонил Гурьеву, спрашивал, как себя чувствует Яковенко. Подполковник при этом предлагал Гурьеву почаще наведываться к Яковенко и советоваться с ним по батальонным делам, что Гурьев и делал. Но все же Яковенко чувствовал себя удрученно…

В сенях скрипнули чьи-то шаги, и в дверь постучали.

— Войдите! — крикнул Яковенко и с досадой подумал: «Кого это несет нелегкая?»

Вошел Цибуля, веселый и франтоватый, как всегда.

— Здравия желаю, товарищ капитан! — звонко и четко, сам любуясь звуками своего голоса, отрубил он. — Направление в медсанбат для вас готово — вот!..

Цибуля выложил на стол заполненный бланк. Этот бланк несколько минут назад Цибуле сунула Зина. Она прибежала в медпункт с горящими щеками, со слезами на глазах. Цибуля сначала удивился, почему Зина не хочет сама отнести направление капитану, но тут же по ее виду догадался о причинах.

— Ну и ладно, — невесело сказал Яковенко, беря бланк, — прощай, первый батальон!..

Военфельдшер сочувственно посмотрел на капитана:

— Скоро поправитесь и вернетесь.

— Жди! — криво усмехнулся Яковенко. — Теперь я буду командиром хозяйственного взвода.

— Да что вы! Кто же батальоном командовать будет?

— Обойдутся! Незаменимых нет.

— Напрасно волнуетесь, товарищ капитан! Вот поправитесь и снова вместе воевать будем.

— Только мне с тобой и воевать, в обозе!

Цибуля обиженно взглянул на капитана, но сказал бодро:

— Зачем в обозе? Скоро наступать начнем. Я слышал — сам старший лейтенант Гурьев говорил недавно: хорошо бы к наступлению комбат выздоровел.

— Говорил? — переспросил капитан и подумал про себя: «На словах все… а сам, поди, рад…»

Яковенко чувствовал, что думает о Гурьеве нехорошо и неправильно. Но потребность излить свою горечь по чьему-нибудь адресу была слишком велика. Сочувствие Цибули только раздражало его. Как и многим людям его склада, Борису Яковенко была неприятна чужая жалость. Но вместе с тем ему сейчас хотелось поведать кому-нибудь свои обиды. Как это часто и со многими бывает на фронте, ему хотелось с кем-нибудь поговорить по душам, пусть даже с человеком не близким, но с таким, который мог бы понять его.

Нигде люди но становятся так откровенны друг с другом, как на фронте. Легче воевать и переносить все тяготы, которыми так богата боевая жизнь, если человек знает, что в нужную минуту может, не таясь, раскрыть свою душу перед спутником в походе, соседом по стрелковой цепи или госпитальной койке. Нельзя сказать, что Борису Яковенко не с кем было поделиться, поговорить по душам. Но его друзья были требовательными друзьями, и это сейчас несколько смущало его.

Для Яковенко Цибуля ни в коей мере не был близким человеком, по комбату в какой-то степени нравился никогда не унывающий военфельдшер. За этот веселый нрав Яковенко отчасти прощал Цибуле замеченную в нем трусоватость, хотя трусов вообще презирал.

— Завтра с утра поедете? — спросил Цибуля.

— С утра.

— Вот, возьмите на дорожку. Медицинский.

Цибуля отстегнул с пояса флягу и протянул капитану.

«Одного не хватает — напиться, да еще в компании с Цибулей!» — с досадой подумал Яковенко, машинально принимая флягу. Но, поразмыслив с минуту и бултыхнув флягу в руке, он вдруг решительно сказал: