Наступление продолжается

Увидев Никиту, лысый бросил бумаги, встал и пошел к Никите, тяжело волоча по полу ноги, обутые в большие меховые сапоги. Отворилась дверь, и появился другой офицер — длинный и худощавый. Он приблизился к старшине вплотную, сверля его колючим взглядом:

— Вы есть русский офицер?

— Руки развяжите, тогда разговаривать буду.

Офицер приказал конвоиру освободить руки Никиты.

— Вы будете отвечать на мои вопросы? — спросил он.

— Смотря на какие.

— Ваше офицерское звание, должность?

— Да я ж рядовой.

— Говорите правду! — долговязый угрожающе сжал кулак. Но лысый, приходившийся ему, как видно, начальником, махнул рукой, сказал что-то, и долговязый тотчас же задал следующий вопрос:

— Какой номер имеет ваш полк?

— Большой.

— Где есть ваша часть?

— Недалеко.

— Сколько артиллерии в вашей части?

— Много.

— Доннер веттер! Черт ваша мать! Вы будете говорить дойтлих, истина?!

— Я говорю правду.

— Говорить точно! Иначе будете иметь смерть!

Длинный медленно расстегнул кобуру. Но в это время лысый вскочил и что-то быстро заговорил, обращаясь к долговязому. Тот вполголоса выругался, застегнул кобуру и отошел от Никиты.

«Нет, я им зачем-то нужен! — догадался старшина. — Иначе не стали бы возиться. Им пленных отправлять некуда».

Он понял: у него остается еще какой-то шанс. Никита не терял надежды выкрутиться. Уж такой у него был характер — не падать духом до конца и никакое положение не считать безвыходным.

Долговязый подошел к стоявшему на столе телефону. По тону его голоса Белых понял, что немец говорит с каким-то начальством. Потом офицер положил трубку и приказал конвоирам, дожидавшимся у дверей, увести разведчика. Те повели его по коридору школы.

Это была обычная сельская школа, построенная, видимо, незадолго перед войной, очень похожая, как показалось Никите, на школу его родного села. Но эта школа уже перестала быть школой. В открытые двери были видны классы, в которых на разбросанной по полу соломе лежали солдаты в измятых шинелях и крестьянских кожухах. Двое, вытащив парту в коридор, кололи ее на дрова. Старшину провели по коридору и втолкнули в узенький, без окон, чуланчик, тускло освещенный через единственное маленькое оконце над дверью. Видимо, чуланчик этот раньше служил хранилищем для наглядных пособий. В углу лежали измятые картонные таблицы, картины, изображающие всяческих зверей, валялся продавленный глобус, под ногами хрустели осколки колб и банок, сброшенных с полок. А в самом темном углу, из-за груды порванных, скомканных географических карт, на Никиту скалился скелет. Нижняя челюсть его отвисла, едва держась на полуоторванной медной проволочке. Казалось, что скелет стоит и зевает от скуки: ведь давно уже не выносят его в класс на урок анатомии, под внимательные взгляды ребят…

Дверь захлопнулась. Проскрежетал засов. Никита подождал, пока затихли шаги в коридоре, потрогал косяк, подтянулся на руках над дверью и осторожно выглянул в коридор. Сквозь пыльное стекло внизу был виден огромный козырек шапки часового. «Все равно уйду!» — подумал Никита и бесшумно спустился обратно. Осмотревшись, он тихонько отковырнул от стены большой кусок штукатурки и долго и старательно тер его до тех пор, пока не растер в порошок, который затем ссыпал в карман ватника. Пошарив но полу и не найдя ничего лучшего, старшина выбрал из осколков стекла, валявшихся под ногами, большой, кривой и острый обломок толстой банки, обмотал его с одной стороны носовым платком и тоже положил в карман. Все-таки это было оружие.

Никита знал, что немцы не оставят его в живых. Но его страшило, пожалуй, больше не то что он погибнет. Обиднее всего было то, что он умрет в плену, обезоруженный, бессильный перед врагами, что не оставит он друзьям и однополчанам доброй памяти о себе. Положение, в котором он оказался сейчас, было для него страшнее смерти. Находиться в плену постыдно для любого солдата, но еще более позорно для разведчика, и особенно ужасно лично для него, старшины Белых, командира разведчиков, у которого еще никогда ни один из бойцов не дался врагу в руки живым. А семья? Хорошо, если еще пришлют извещение о том, что пропал без вести. А если подумают, что сдался? Как тяжко будет отцу, матери… Людям не смогут в глаза посмотреть… А ей? Наташе? Нет, выкрутиться, уйти, пусть лучше погибнуть, но только не во вражьих руках! Но как, с какими глазами вернусь в полк? Никто не видел, как меня схватили. Кто подтвердит, что дрался до последнего?..

Нужно во что бы то ни стало найти выход. Но где этот выход?

Прошло около часа.

За дверью послышался говор. Звякнул засов. Старшину вывели из чулана во двор, а затем на улицу. Вскоре его ввели в хату, полную офицеров. Все они, видимо, собрались куда-то в дорогу, потому что были тепло одеты, застегнуты, некоторые с маленькими чемоданчиками в руках. Только сидевший у стола обер-лейтенант был без шинели.

Увидев пленного, все офицеры оживленно заговорили и обступили его. «Они у нас в окружении, а я у них», — горько усмехнулся Никита, внимательно всматриваясь в лица врагов.

Обер-лейтенант подал знак, и старшину подтолкнули к столу.

— Я вас предупреждаю, — четко, словно отрубая слово за словом, проговорил обер-лейтенант, — сейчас отвечайте подробно. За уклонение — расстрел. А прежде будете иметь маленькую обработку. Вы понимаете меня?

— Понятно, чего там! — стараясь говорить небрежно, ответил Никита.

На столе резко зазвонил телефон. Обер-лейтенант быстро взял трубку и что-то произнес почтительным тоном. Он замер, внимательно слушая, и то, что услышал он, видимо, было для него неожиданным и неприятным. Лицо офицера вытянулось, побледнело. Он закрыл глаза и тотчас же открыл их. Белых с напряженным любопытством следил за обер-лейтенантом. В глазах того стоял страх. Обер-лейтенант положил трубку и, тяжело роняя слова, что-то сказал тесно обступившим его офицерам.

Гул встревоженных голосов прошелестел по комнате. Кто-то швырнул на пол сумку. Кто-то истерически всхлипнул. Вдруг коротко стукнул выстрел. Все обернулись на звук. У стены, на полу, лежал, выбросив вперед скрюченную руку с пистолетом, офицер — тот, что подходил к Никите. Темная струя бойко выбежала из-под головы упавшего и зазмеилась по вытоптанному глиняному полу. Обер-лейтенант торопливо махнул рукой, и Никиту потащили из хаты.

Его снова вели по улице. Он шагал, плотно засунув руки в карман ватника, зажав в одном кулаке горсть натолченной в чулане штукатурки, а в другом — осколок банки. На ходу, по привычке все примечать, Никита зорко смотрел по сторонам. Во дворах стояли машины, повозки, пушки. По улице то и дело сновали солдаты. Через крыши домов и вдоль плетней тянулись кроваво-красные и желтые жилы проводов. Вдоль дороги стояла колонна доверху загруженных разным добром автомашин. Машины были застывшие, покрытые инеем, запорошенные сверху снегом, — видать, стояли здесь давно. «Некуда вам ехать», — с удовольствием подумал Никита.

Острым глазом разведчика, привыкшего всегда и везде наблюдать, он внимательно оглядывал окружающее, хотя, собственно говоря, ему сейчас было совершенно не до наблюдений. Да в них и не было прямого смысла, он ничего уже не смог бы сообщить своим. Никита в эту минуту был занят одной мыслью: как выбрать удобный момент для того, что он задумал? Ведь не будут же гитлеровцы водить его бесконечно…

Через некоторое время Никиту подвели к хате, около которой стояла выкрашенная в белую краску легковая автомашина с чемоданами, привязанными наверху. Возле калитки прохаживался часовой, подняв огромный воротник зимней шинели.

Никиту ввели в дом. Хмурый ефрейтор с парабеллумом на поясе обшарил карманы старшины, вывернул их, обнаружил песок и стекло и сердито закричал на конвоиров. Те сорвали с Никиты ватник и бросили в угол. Ефрейтор внимательно осмотрел старшину, как бы соображая, что с ним еще следует сделать, и ввел его в следующую комнату. Там, на кровати, застланной большим меховым одеялом, сидел старик с морщинистым, словно ссохшимся лицом и тонкими, бледными, сердито стиснутыми губами. Он сидел сгорбившись, придерживая руками полы шубы, крытой сукном дымчато-зеленоватого цвета, наброшенной на плечи. На воротнике его мундира поблескивало золотое шитье.