Наступление продолжается

— Сейчас подойдет, — сказал Цибуля, — обожди малость.

— Ладно, только недолго, а то мои там беспокоятся! Давайте, я вам помогу!

Ольга взяла карандаш и стала выписывать на раненых путевки в медсанбат. Она обрадовалась, когда, выписав все путевки и заглянув в корешки ранее выписанных, убедилась, что среди раненых нет ни одного из разведки. И тотчас же смутилась, поймав себя за эти дни уже не первый раз на мысли, что ее особенно беспокоит судьба Никиты Белых. Собственно говоря, кто он ей?..

На улице, за дверью, послышались голоса.

В хату вошел раскрасневшийся маленький связной и сердито крикнул:

— Раненого забирайте! — Он отер широким рукавом шинели лицо и добавил солидно: — Едва дотащили!

В хату внесли раненого. Это был Шахрай.

— А я опять до вас попал! — узнав Ольгу, Шахрай через силу улыбнулся: — Побили наших. И старшину тож…

— Ну, ну, старшина Белых не пропадет! — уверенно проговорил Цибуля.

Ольге хотелось поверить этим следам, но Шахрай сказал:

— Сам видел. Героем погиб.

Руки Ольги, поддерживавшие Шахрая, которому Цибуля прибинтовывал лубки, дрогнули. Цибуля внимательно посмотрел на нее и сказал:

— Держи крепче.

В его голосе слышалось даже сочувствие. Стараясь сдержать подступавшие слезы, Ольга тверже сжала пальцы.

Бересов пожелал осмотреть батальонные позиции. Гурьев сопровождал его. Выслушав приказания командира полка и распростившись с ним, Гурьев вернулся на свой КП. «Яковенко, наверное, остыл, — подумал он. — Надо зайти к нему».

Гурьев был в курсе всех батальонных дел, но ему хотелось посоветоваться с Яковенко по некоторым вопросам.

Как он и предполагал, Яковенко уже вернулся в хату. Капитан старался казаться приветливым, посадил Гурьева рядом с собой, но держался настороженно. Отвечал на расспросы кратко, сухо, сдержанно.

— Ну, вот теперь тебе все ясно. Командуй! — невесело улыбнувшись, сказал он под конец. — Начнется бой — можешь отличиться. Желаю успеха…

Гурьев ничего не ответил, только внимательно посмотрел на Яковенко. А тот, не выдержав, заговорил с обидой:

— Не думал я, что ты так новой должности обрадуешься. Ведь ты же не кадровый. Это мне всю жизнь погоны не снимать, так я свой путь определил. А тебе что? Кончится война — опять на «гражданку» пойдешь… Разве ты можешь понять, что это значит — командиру перед большим боем не у дел остаться… Что молчишь?..

— Извини… — встрепенулся Гурьев. И сказал просто и искренне, незаметно для себя перейдя на «ты»: — Не думал я об этом… О батальоне думал. Может, с утра в наступление пойдем… А насчет того, как после воины обернется, стоит ли сейчас говорить. И кто из нас кадровый, кто не кадровый, определится не только тем, сколько кому в армии прослужить придется.

— А чем же еще? — настороженно спросил Яковенко.

— Многим. Любовью к службе, умением нести ее, высоким чувством командирской ответственности…

— Знаю, слыхал про это… Только не до лекций мне сейчас.

Гурьев встал:

— Ну, я пойду.

— Давай, действуй, товарищ комбат.

Яковенко, передав командование Гурьеву, не пошел в госпиталь, несмотря на то, что рана давала себя знать. Втайне надеясь, что Бересов передумает и даст ему возможность оправдать себя на деле в предстоящем, бою за Комаровку, Яковенко остался на том же хуторке, где был командный пункт его батальона. После разговора с Гурьевым перебрался в дальнюю, стоявшую на отшибе, хату, которую не занимал никто. Там его в одиночестве и нашел под вечер Бобылев. С первой же минуты увидел он, как удручен Яковенко.

— Ехал бы ты в самом деле подлечиться! — посоветовал ему Николай Саввич.

— Не рука у меня болит… Обидно: за что меня Бересов гонит? Ну, поспешил я, доложил неточно, так сам же я ему признался в этом, тогда же! И наступал — по его приказу. Сам он сказал мне перед этим: «Молодец, жми!»

— Обидно? — переспросил Бобылев. — Неужто так-таки и не понял, в чем виноват?

— Нет.

— А ведь врешь! — Бобылев словно забыл про свою обычную деликатность и сдержанность. — Командиру полка врал, теперь — мне и себе врешь. Эх, Борис… — уже мягче сказал он. — И откуда это в тебе взялось — враньем загораживаться? Ведь его только слабачки щитом себе берут. А ты ж не слабачок!

Яковенко ничего не сказал, опустил глаза, хотя не в его характере было смолчать в ответ на резкое слово.

«Кажется, дошло…» — подумал Бобылев. И посоветовал: — Сходи к Бересову.

— Не пойду… Зачем идти? Чтобы опять прогнал?

— А ты подумай все же.

— Э, да что там!..

— Ну, смотри. Время подумать у тебя есть.

Бобылев счел за лучшее оставить Яковенко одного: самый высший судья и советчик человеку — его собственная совесть.

Гурьев не чувствовал себя виноватым перед Яковенко: ведь по отношению к нему он всегда поступал честно. Но на сердце Гурьева было нелегко. Неудачный ночной бой, который, как думал он, омрачил былую славу батальона, смерть Скорнякова, размолвка с Яковенко, чувство новой, большой, ни с кем не разделяемой ответственности за батальон — все это глубоко тревожило его.

Поздно вечером Гурьев, целый день пробывший на переднем крае на своем НП, пришел на часок погреться на командный пункт, в маленькую горницу, которая считалась жильем его и Бобылева.

Николай Саввич, оказывается, тоже пришел с переднего края. Он сидел перед только что затопленной печкой и задумчиво смотрел на весело гудевшее пламя. Гурьев тихонько подвинул скамейку и сел к огню.

Оба сидели молча. Гурьеву странно было думать, что теперь Николай Саввич — его подчиненный. Гурьев привык относиться к нему как к старшему по должности, по возрасту, по положению в партийной организации. Должны ли теперь как-то измениться их отношения? Ведь им вместе воевать, может быть, завтра вместе вести батальон в новый бой…

Нет, трудно относиться к Николаю Саввичу теперь иначе, чем до этого…

Гурьеву захотелось поделиться огорчениями и тревогами сегодняшнего дня.

— Вступил, как говорится, в командование… Яковенко мне удачи пожелал.

— Значит, помирились?

— А я с ним не ссорился… Лучше, если б он оставался комбатом. Все равно, наверное, скоро обратно батальон примет.

— Навряд ли так скоро, — Бобылев пытливо посмотрел в глаза Гурьеву: — А без капитана, что — трудно будет? Он незаменим разве?

— Да нет, Николай Саввич, — смутился Гурьев (уж не подумал ли Бобылев, что он тяготится ответственностью за батальон?).

— Ничего! — сказал Бобылев. — Дело пойдет. В случае чего — поможем.

Прошло два дня. В нескольких километрах левее участка дивизии гремел бой. Там, юго-западнее Комаровки, тяжелые танки, посланные германским командованием на выручку окруженных войск, упорно пытались прорваться на север, внутрь кольца. Подхлестываемые сыплющимися на них приказами фюрера, немецкие панцерные войска остервенело лезли вперед.

Им удалось овладеть южной частью большого села Лисянки, переправиться через речку Гнилой Тикич, разделяющую Лисянку пополам, и выйти на северную окраину села. Отсюда по шоссейной дороге было совсем недалеко до местечка, того самого, где сосредоточивался полк Бересова после марша. От местечка лежала прямая дорога на Комаровку. Командир дивизии, предупрежденный штабом корпуса и разведкой, видел, какая опасность угрожает его соединению: противник мог выйти в тыл. Генерал приказал другим подразделениям занять оборону фронтом в сторону Лисянки. Дивизия готова была драться на два фронта — на юг и на север.

Но противнику не удалось от Лисянки пройти на север. Гитлеровцы в Комаровке так и не дождались своих избавителей.

Советское командование бросило к Лисянке мощные танковые силы. Десятки «тридцатьчетверок» устремились по степи наперерез немецким танкам. По немцам на северной окраине Лисянки советские танки ударили с двух сторон. «Тигры», «пантеры», бронетранспортеры заметались по снежной степи, по горящим улицам села, по извилистому берегу Гнилого Тикича, ища спасения. Часть немецких танков, вырвавшихся вперед дальше других, попыталась укрыться в небольшом леске возле Лисянки. Но советские танкисты быстро нашли их там и с трех сторон ударили по лесу. Ни одна немецкая машина не ушла оттуда.