Страница 21 из 123
Как-то во время вечернего чаепития у мистера и миссис Бредшоу произошло то, что сделало Элизабет героиней местного фольклора и всеобщей любимицей. Миссис Бредшоу — все это знали — с молодых лет страдала страшными мигренями, доктор Фишер, единственный в Блетчли-менор представитель медицинского сословия, лечил ее с помощью трав и таблеток, которые выписывал из Лондона, но всегда говорил, что мигрень не лечится и нужно терпеть. Миссис Бредшоу терпела, но когда приступ начался у нее в присутствии Элизабет, девушка сказала «позвольте, я попробую вам помочь», провела ладонью у левого виска бедной женщины, и боль прошла, как не было.
«Господи! — воскликнула миссис Бредшоу. — Да вы волшебница, дорогая моя!»
С того вечера леди Элизабет в деревне иначе как «волшебницей» не называли.
На том памятном чаепитии присутствовал и сэр Эндрю Притчард, заглянул он, по его словам, на минуту, выпил чашку чаю с яблочным пирогом, не сводя взгляда с Элизабет, а потом случилось избавление от мигрени, и сэр Эндрю остался на весь вечер, рассказывал анекдоты и в конце концов вызвался проводить юную леди домой, благо у него была машина, «паккард» со складывающимся верхом, а вечер действительно был хорошим, и прокатиться в машине — разумеется, в присутствии тетушки Терезы — было очень даже приятно.
Через неделю Элизабет собрала свои платья в большой чемодан и переселилась в дом сэра Эндрю, совершив, таким образом, поступок, который в деревне не могли простить, поскольку это было вызовом общественной морали, но, с другой стороны, вполне могли понять, ибо любовь, вспыхнувшая между сэром Эндрю и Лиззи, видна была невооруженным глазом, а жениться сэр Эндрю не мог никак, поскольку связан был словом, данным покойной жене. Нелепое слово, понятно, но все-таки слово.
Возможно, отношение деревенского общества к публичному сожительству стареющего землевладельца с молоденькой девушкой было бы более суровым (не далее как год назад подвергли остракизму Гарри Слоуна только за то, что он привез из Лондона на уикенд девицу очевидно легкого поведения), но «волшебницу» осуждать было невозможно, как невозможно осуждать летний ветерок за то, что он поднимает юбки и ласкает женские ноги. Леди Элизабет никому не отказывала в помощи: старого Барри Бертона она вмиг избавила от приступов подагры, юной Мэри Довертон вывела прыщи, доводившие девушку до слез, помогла как-то даже доктору Фишеру, когда у того случился сердечный приступ: положила ладонь ему на грудь и держала, пока боль не прошла.
Самое удивительное: доктор знал, что сердце у него больное, какие-то нелады с митральным клапаном, на следующий день после приступа он отправился по делам в Лондон, зашел к приятелю в клинику, проконсультировался у лучшего кардиолога столицы, и тот не нашел в его сердце никаких изъянов. «До восьмидесяти доживете», — сказала столичная знаменитость, и доктор вернулся в Блетчли-менор окрыленный, хотя и недоумевающий: объяснить удивительную способность леди Элизабет он не мог, и это обстоятельство не давало ему спокойно жить и воспринимать Лиззи такой, какая она есть.
Тогда же сэр Эндрю, вдохновленный, видимо, своей юной любовницей, увлекся живописью. В доме все стены были увешаны его картинами — от маленьких портретов в рамках до огромного полотна шесть на десять футов, изображавшего окрестные холмы, как их можно было увидеть с крыши Притчард-хауз. В Лондонских галереях сэр Эндрю не выставлялся — не имел, по его словам, ни малейшего желания, — а в Блетчли-менор и окрестных деревнях творения Притчарда покупали охотно, тем более что сэр Эндрю, если и продавал одну-две картины (видимо, из тех, что ему самому по каким-то причинам не нравились), то брал чисто символическую цену, а пейзажи были очень даже неплохими.
Леди Элизабет и сэр Эндрю были счастливы, со временем сплетни по поводу странного сожительства прекратились, а приходский священник, патер Морган, вначале настойчиво предлагавший хозяину поместья зарегистрировать отношения и венчаться, как положено христианину, оставил свои попытки наставить сэра Эндрю на путь истинный — к Лиззи за помощью он, впрочем, ни разу не обратился, полагая ее дар не вполне божественным, но в то же время и не бесовским, потому что даже такой праведник, как патер Морган, не мог найти темных сторон в личности Лиззи, девушка буквально излучала свет, и все, что она делала, было светло, ясно и угодно Богу.
— Почему ты все-таки думаешь, что дело здесь нечисто? — спросил старший инспектор. — Есть основания не доверять словам сэра Эндрю?
— Налить тебе виски? — спросил Кервуд. — Или ты предпочитаешь портер?
— Я предпочитаю, — заявил Бронсон, — чтобы ты не тянул время. Почему ты не хочешь ответить на вопрос?
— Я не то чтобы… Ну хорошо. Во-первых, Элизабет никогда не покидала деревни, понимаешь? За все эти годы она ни разу не была в Лондоне или хотя бы в Бистер-менор. И вдруг уехала, да так, что никто не знал… И еще. Последнюю неделю леди Элизабет была… честно скажу: сам не видел, это только разговоры… так вот, миссис Берджсон и миссис Фергюссон, а еще механик Мэтью, он чинил водопровод у Притчардов… они утверждают, что видели леди Элизабет заплаканной. Раньше такого не бывало, она выглядела счастливой женщиной. А сэр Эндрю был сам не свой — по словам миссис Фергюссон, между ними пробежала черная кошка, все, мол, кончается, любовь — тем более, а они жили как бы в грехе… Я терпеть не могу сплетен, но это, по-видимому, можно считать доказанным: что-то между леди Элизабет и сэром Эндрю произошло. И тут она исчезает, а он отказывается отвечать на вопросы.
— Отказывается? Он сказал: леди Элизабет у подруги в Эдинбурге. Есть основания не верить?
— Я потому и просил тебя… Ярд может навести справки. Я ведь даже имени неожиданной подруги не знаю. Поездом леди Элизабет не уезжала — это точно. В Бистер-менор есть автобусная станция, можно уехать в Бирмингем. Я был там — никто в Бистер-менор леди Элизабет не видел, ее запомнили бы даже те, кто не был с ней лично знаком… А больше некуда.
— Ты подозреваешь, что сэр Эндрю с леди Элизабет поссорились и он — в порыве гнева или обдуманно — убил женщину? А тело закопал?
— Не знаю, что и думать, — пробормотал Стефан. — Все, что было в моих силах, я сделал. Результат — нуль.
— Входите, господа, — приветливо сказал сэр Эндрю, отступив в сторону и пропустив гостей в ярко освещенный холл, посреди которого стоял круглый стол из тех, какие были модны в викторианские времена, а может, и в более ранние. На стенах висели картины в тяжелых рамах, и Бронсон подумал, что именно рамы составляют главную ценность. Живописцем сэр Эндрю был неважным — на полотне, висевшем в простенке между двумя огромными, выходившими в сад окнами изображен был тот самый сад, который можно было увидеть в любое из окон, сквозь которые художник, видимо, и смотрел, когда наносил кистью смелые мазки. Узнать пейзаж можно было, но не более того — пухлые деревья больше походили на кусты-переростки, а видневшийся вдалеке пруд напоминал огромную лужу. На других картинах — поменьше — изображены были различные интерьеры с непременными столом и креслом на переднем плане.
— Это, — усмехнувшись, сказал сэр Эндрю, — мои творческие потуги. Мазня, — он пренебрежительно махнул рукой. — Садитесь, господа, сейчас Сэнди принесет портера, и мы поговорим по душам, ведь, как я понимаю, вы пришли ко мне не для того, чтобы нанести визит вежливости.
— Это мой старый друг Майкл Бронсон, — представил старшего инспектора Кервуд, — я пригласил его к себе на уикенд…
— Да, да, — подхватил сэр Эндрю, — так получилось — случайно, конечно, — что ваш старый друг, дорогой Стефан, работает в Скотланд-Ярде в должности старшего инспектора и когда-то был вашим непосредственным начальником…
— Что не помешало нам, — продолжил Бронсон, — остаться друзьями.
Они разместились за столом — хозяин в старом, но дорогом, судя по обивке, кресле, а гости на не очень удобных стульях с высокими резными спинками. Вошла Сэнди — женщина лет шестидесяти, полнота которой выглядела так же естественно, как грузность сэра Фальстафа или худоба Шерлока Холмса — и поставила на стол три пивные бутылки и три большие кружки.