Меморист

«Вижу, зрительный образ фотографии вызвал у тебя в памяти эту музыку, — говорил Малахай. — Ну, а насчет того, что происходит дальше, — выбор за тобой. Ты можешь переступить порог, а можешь развернуться прочь».

«Вы имеете в виду, я должна отправиться в Вену и увидеть все собственными глазами?» — испуганным голосом спросила женщина.

Люсиан успел увидеть ее лишь мельком: джинсы, кожаная куртка — даже издалека видно, что дорогая, — стройная фигура, волнистые золотисто-каштановые волосы, обрамляющие лицо, — прежде чем она открыла дверь и скрылась в здании, но он ощутил и ее силу, и одиночество. Если бы ему предложили нарисовать ветер, он бы использовал для олицетворения невидимой стихии образ этой женщины.

Вот уже девять месяцев Люсиан прослушивал разговоры Малахая, его телефонные звонки, читал его электронную почту. Он слышал, как десятки детей пускались в невиданные путешествия, так и не покидая особняк XIX века в Верхнем Вест-Сайде. Поразительно, они приходили в страданиях, а уходили, обретя спокойствие. Но женщина, находившаяся в кабинете Малахая, не была ребенком, и разговор отличался от всего того, что Люсиан слышал до этого.

«Я принимаю тайну своих воспоминаний», — прошептала Меер Логан, и высококачественная электронная аппаратура многократно усилила ее дрожащий голос.

Гласс всегда обладал способностью быстро оценивать эмоциональное и психологическое состояние окружающих, но обучение в центре подготовки ФБР в Куантико подвело под это интуитивное умение строгую научную базу. Слушая голос этой женщины, он, сам не зная почему, тревожился за нее.

«Ты так думаешь, но только посмотри, от чего тебе пришлось отказаться — от честолюбия, от страсти, от самой жизни… Тебя словно держали взаперти; твой талант до сих пор остается в заложниках тех страхов и тревог, которые ты носишь с собой», — взволнованно произнес Малахай.

Непроизвольно схватив альбом, Люсиан набросал уже третий или четвертый рисунок за час, на этот раз изобразив Меер в детстве. Карандаш быстро двигался по бумаге, и на ней появилась маленькая девочка, темноволосая, с широко раскрытыми от ужаса глазами, вся в слезах, и…

Раздался звонок в дверь, и Гласс, отложив альбом, впустил своего начальника. Как раз в этот момент из динамика послышался голос Меер:

«Почему вы искренне верите, что, если я увижу шкатулку, это заставит меня переменить свое мнение?»

«Ты должна понять, что определенные воспоминания вызываются соответствующим толчком, и неважно, идет речь о воспоминаниях о прошлой жизни или о галлюцинациях. Вот, возьми, я хочу, чтобы ты кое-что прочитала…»

Пройдя в квартиру, Дуглас Коумли услышал голос Малахая, кивнул на стойки с оборудованием и спросил:

— Я подоспел к чему-то важному?

— Не думаю, что это имеет какое-то отношение к нашему делу.

Оглянувшись вокруг, Дуглас усмехнулся.

— Что ты сделал с этой комнатой с тех пор, как я был здесь в последний раз?

— У меня есть содовая и еще кофе — вас чем-нибудь угостить?

— Приятно заглянуть к такому радушному хозяину. Да, от содовой я не откажусь.

Сев за столик, Коумли увидел раскрытый альбом. Он взглянул на портрет девочки. Люсиан поставил перед ним банку содовой.

— А это еще кто, художник ты наш? Один из клиентов нашего объекта?

Все сотрудники БПИ имели за плечами опыт работы в правоохранительных ведомствах, но Люсиан также окончил еще и художественное училище: он привык к насмешкам подобного рода.

— Бывшая пациентка, судя по тому, что мне удалось разобрать.

— А ты никогда не задумываешься о том, что тебе не нужно было бросать вот это? — спросил Дуглас, продолжая разглядывать рисунок.

— Моя мать тоже время от времени задает этот вопрос.

— И ты так же ловко уходишь от ответа?

Люсиан не любил распространяться о своем прошлом, но он и не старался его скрыть. Художественное образование помогало ему в работе, а в своей униформе из черных джинсов, черной футболки и черного свитера он по-прежнему на открытии какой-нибудь выставки запросто мог сойти за представителя нью-йоркского мира искусств. Однако это не означало, что Гласс много говорил о своей жизни до работы в Бюро.

Ему было девятнадцать лет, он учился в художественном училище Купера по классу живописи, когда его будущее круто сменило свое направление. Музей Метрополитен по пятницам работал допоздна, и Люсиан вместе со своей подругой, тоже студенткой художественного колледжа, решили посмотреть новую выставку. Он договорился встретиться с Соланж в багетной мастерской ее отца, расположенной недалеко от музея, в шесть часов вечера, после закрытия мастерской, и оттуда они направились бы в музей пешком.

Экспресс в тот день отменили, поэтому Глассу пришлось добираться обычным пригородным поездом, и он опоздал на пятнадцать минут, но когда он подошел к мастерской, та еще была открыта. В магазине никого не оказалось, что было необычно, а когда Люсиан окликнул свою подругу, никто не отозвался. Не задумываясь, разумно ли он поступает, молодой человек открыл дверь в цех и шагнул внутрь.

Тело Соланж лежало на полу, внутри большой пустой серебристой рамы, забрызганной ее кровью. Люсиан не мог оторвать взор от этого жуткого зрелища, но тут его внимание привлекло какое-то мелькнувшее движение, отразившееся в полированном металле, запоздало предупреждая о том, что у него за спиной кто-то находится, подкрадывается к нему, — но он не успел ничего предпринять. Люсиан был тогда тощим подростком, учившимся на художника. Он не умел постоять за себя.

К тому времени, как Гласса нашли, он потерял шесть пинт крови от четырех ножевых ранений, и убийца бросил его на полу, посчитав мертвым. Но только он был еще жив. Точнее, был жив до тех пор, пока не умер в машине «Скорой помощи» по дороге в больницу.

Врачам потребовалось девяносто две секунды, чтобы вернуть Люсиана Гласса к жизни, и хотя он никому не рассказывал про эти полторы минуты, сам он их отчетливо прочувствовал. Люсиан отказывался признаться даже самому себе, что эта близкая встреча со смертью кардинально изменила его жизнь и вообще хотя бы как-то на него повлияла, — если после этого нападения мир для него стал другим, то виной всему была насильственная смерть Соланж. Однако за несколько месяцев он превратился из мальчика, который никогда не дрался, в мужчину, сосредоточенного на возмездии и отмщении, и ФБР оказалось тем спасительным убежищем, где он смог сделать это страстное желание делом своей жизни. Раньше Люсиан Гласс хотел творить сам, теперь же он думал о том, как оберегать и спасать творения других. Да, его альбомы были полны неоконченными портретами тех, с кем он сталкивался при расследовании дел, но чем это отличалось от того, что другие агенты делали записи в блокнотах?

— Вы ведь пришли сюда, не для того чтобы обсуждать мои способности, ведь так? — спросил Люсиан.

Коумли перевернул альбом, чтобы оторваться от грустного детского лица на портрете.

— Не хочу быть гонцом, приносящим дурные вести, но мы закрываем дело. Мы больше не можем…

«Почему вы и мой отец пытаетесь убедить меня в том, что все это является частью какого-то великого внеземного плана, что это моя проклятая судьба?» — послышался снятый чувствительным микрофоном натянутый голос Меер, и Дуглас умолк, не в силах вынести этот проникнутый мольбой тон.

«Судьба лишь открывает нам дорогу, которая ведет к разным возможностям, — ответил Малахай. — А вот как мы используем эти возможности, зависит уже от нас самих».

«Да, знаю, вы думаете так, но лично я полагаю, что у меня сейчас слишком много работы в музее, и я не могу отправиться в Вену».

Люсиан уловил в решительном голосе женщины детское упрямство. Сердито крутанув ручку громкости, он обрезал разговор, доносившийся с противоположной стороны улицы.

— До сих пор у твоих ребят здесь нет никаких результатов, и я больше не вижу целесообразности продолжать наблюдение. Ты же знаешь, какой у нас маленький отдел.

— В таком случае разрешите мне продолжать работать одному. — Это была просьба, но Люсиан произнес ее как приказание.