Две смерти Сократа

ГЛАВА XXX

Меня зовут Лицин, мне семьдесят три года, и я илот[93]. Моя родина — Спарта, там я прожил всю жизнь. Вскоре после рождения отец продал меня одному богачу, у которого уже было тридцать рабов-илотов. Моего хозяина звали Филипп, он был аристократ, благородный и образованный, воспитанный в Мегаре; получив в наследство огромные владения в Спарте, он поселился там со своей женой и рабами и занялся земледелием. Хозяин сам обучил меня грамоте и хорошим манерам, а потом определил прислуживать гостям. Войну я застал пятидесятилетним стариком, и мне мог бы позавидовать любой раб в нашем городе: я был неплохо образован, читал книги из хозяйской библиотеки и не знал тяжелой работы: в мои обязанности входило следить за порядком в конюшнях, точить ножи и вовремя наполнять светильники маслом.

В один прекрасный день меня назначили управляющим. Я следил за тем, чтобы гости моего господина ни в чем не нуждались, содержал дом в идеальном порядке, и хозяин неизменно оставался доволен мной. После смерти Филиппа все унаследовал его единственный сын, полная противоположность отцу: деспотичный, жестокий, властолюбивый и злопамятный; с рабами он обращался хуже, чем со скотиной. Для него не было большей радости, чем терзать и мучить тех, кто имел несчастье оказаться в его власти. Даже со своими любовниками этот человек был так жесток и груб, что ни одна женщина и ни один мужчина не соглашались прийти к нему на свидание во второй раз, а из рабов молодого хозяина особенно сильно боялись те, кому довелось побывать на его ложе. Я всю жизнь честно служил Филиппу и в память о нем стал честно служить его сыну, хотя в душе и не желал признавать нового хозяина.

Молодой господин часто срывал на мне злобу, унижая меня самыми изощренными способами. Но я сделался бесчувственным, словно камень. Я продолжал выполнять свои обязанности, не выказывая недовольства, и лишь изредка спрашивал себя, когда же смерть приберет моего хозяина. Рабы смогли немного перевести дух, лишь когда он отправился воевать. С войны хозяин вернулся целым и невредимым и на радостях стал закатывать пышные пиры, перетекавшие в разнузданные оргии. Тем временем я потихоньку старел и не ждал от жизни слишком многого. Никого не обижал, ни с кем не ссорился, и врагов у меня не было: откуда им взяться у тихого и скромного раба? У меня была крыша, чтобы спрятаться от непогоды, а спать можно было и на полу. Я ни перед кем не заискивал, ни у кого не был в долгу. Так прошла вся моя жизнь, и пусть гнев богов падет на меня, если я лгу. Все продолжалось бы, как прежде, и по сию пору, если бы судьба не забросила меня в ваш город. Должно быть, эта часть моей повести интересует вас больше всего. Что ж, постараюсь рассказать обо всем по порядку, хотя, если честно, я так до конца и не понял, что же со мной приключилось.

Как-то раз к хозяину пожаловали двое незнакомцев. Это были афиняне, молодые и знатные. Мое имя дважды прозвучало в их разговоре, прежде чем хозяин велел меня позвать. Увидев меня, гости отчего-то пришли в изумление, принялись разглядывать меня, крутить из стороны в стороны и даже щупать. Мой господин был удивлен не меньше моего и никак не мог взять в толк, зачем афинским аристократам понадобилось ехать в Спарту, чтобы поглазеть на никчемного старого раба. В ответ гости неловко отшучивались. Смекнув, что речь идет о каком-то важном и весьма подозрительном деле, хозяин назначил за меня цену, как за двадцать молодых и сильных невольников. Гости молча раскрыли свои кошели, и хозяин, надо думать, пожалел, что не запросил вдвое, а то и втрое больше.

Я отправился в Афины с новыми хозяевами, а сам думал: не видать больше старику Лицину дома, в котором он вырос. Чего хотели эти чужестранцы, я понял не скоро. Меня привезли в какой-то дом и посадили на цепь, словно собаку. Рядом поставили ведро воды. Вскоре меня начал терзать голод. Три дня я просидел в полном одиночестве, на четвертый появился незнакомец, судя по одежде, тоже афинянин, который еще на пороге вскрикнул от удивления и заявил, что вовсе такого не ожидал, но чего именно не ожидал — не объяснил. Этот человек велел мне вымыться, потом взвесил меня, дал мне пару фиников и подлил в ведро свежей воды. Потом он ушел, а голод мой от жалких фиников только усилился.

Прошло еще пять дней. Я понял, что меня бросили на произвол судьбы, и решил покончить с собой. Сначала я попытался задержать дыхание, но изможденное тело не подчинялось мне. Удавиться цепью тоже не получилось: она оказалась слишком короткой. Звать на помощь было бесполезно: я знал, что на мои крики никто не придет, и я только зря потрачу силы. Оставалось разбить голову об стену, но и здесь я не преуспел, только лишился чувств на некоторое время.

Когда тот человек снова принес мне воды, я взмолился, чтобы он убил меня, но мой тюремщик только ущипнул меня за щеку и отметил, что я сильно похудел. Если б вы только знали, что мне пришлось вынести! Я страшно ослабел и целыми днями валялся на полу, мечтая о еде. Когда я уже потерял счет дням, пришли мои новые хозяева, осмотрели меня и, кажется, остались довольны. Один достал ножницы и подровнял мне волосы и бороду. Потом меня вымыли и расковали. Один из хозяев, помоложе, сказал, что если я буду во всем им подчиняться и не стану кричать, меня ждет такая легкая и приятная смерть, о которой только может мечтать человек.

Какое же облегчение я тогда испытал! Я спросил, когда и где умру, и мне ответили: через два дня, в афинской тюрьме.

Меня связали, засунули в мешок, и бросили в повозку. Всю ночь меня куда-то везли. По пути мы задержались на целый час. Кажется, у повозки сломалась ось. Ее починили, и мы снова поехали, на этот раз куда быстрее. Мои бедные кости бились о дно повозки, я даже боялся выпасть. Под утро меня пересадили в маленькую тележку и опять куда-то повезли. Было очень страшно, мысли путались, и я уже потерял надежду на быструю и безболезненную смерть. Потом меня выкинули из тележки, я решил, что меня убьют прямо сейчас, мечом. Но вместо этого меня поставили на ноги и велели помалкивать. Начинало светать, хозяева нервничали и торопились. На голову мне надели мешок, хорошенько закрепив его веревкой у меня на шее так, что я едва мог вздохнуть. Тогда я не понял, зачем это понадобилось, ведь руки у меня и так были связаны, и убежать я не мог, но теперь все стало ясно, они боялись, что кто-нибудь увидит мое лицо.

Меня куда-то повели, наверное, в тюрьму. И тут случилось нечто ужасное. Кто-то крикнул: «Держи их!», началась потасовка. Зазвенели мечи. Я — даром, что был связан, — бросился бежать, спотыкался, падал, поднимался и снова бежал.

Я бежал, куда придется, не подозревая, что двигаюсь как раз в ту сторону, куда меня вели. Ничего удивительного, что вскоре я наткнулся на тюремную стену. Я повалился на землю и долго пролежал, почти не помня себя, пока меня грубо не подняли на ноги и не сорвали у меня с головы мешок. Кто-то со всей силы дал мне затрещину и выбил два зуба, у меня весь рот был полон крови. Увидев мое лицо, этот тип страшно удивился, схватил меня за бороду и притянул к себе, словно хотел рассмотреть получше. Я все еще не понимал, где нахожусь, и не знал, что передо мной стражник из афинской тюрьмы. Этот человек, которого я никогда прежде не видел, воскликнул: «А, это ты!», будто давно уже с нетерпением меня поджидал. Он был очень взволнован и все расспрашивал меня, где остальные и почему я пришел один. Я не мог произнести ни слова, только ловил ртом воздух. Стражник взял факел и принялся озираться по сторонам, но так ничего и не увидел. По-моему, он был в ярости. Когда стражник повернулся ко мне, я решил, что он снова станет меня бить, но он только схватил меня за плечи и начал трясти, снова и снова повторяя свои вопросы. Я молчал — мне было уже все равно. Этот человек, бранясь сквозь зубы, отвел меня в тюрьму, запер в темной камере и ушел — наверное, отправился на поиски тех, кто меня привез.

93

Илоты — в Спарте земледельческая часть населения, собственность государства; были прикреплены к земельным участкам спар-тиатов. Эта категория сложилась, по-видимому, в результате покорения дорийцами предшествовавшего населения Пелопоннеса.