Ноль-Ноль

…Да, да… Только… Если уж додумывать до конца… И быть вполне честным с собой…

Ты что, правда полагаешь, что спасаешь всех этих самоубийц: нариков, алкашей, игроманов? Спасти нельзя никого! Можно еще вытянуть наверх за шкирку пытающегося выкарабкаться из вырытой для себя самого могилы. Но нельзя обещать ни ему, ни себе, что он не прыгнет туда опять. Более того, скорее всего прыгнет. Неспроста же он ее вырыл. Потому что на самом деле ни черта он не хочет спасаться! Даже если сам верит (сейчас) в собственное желание. Но тебе ли не знать, насколько редко люди осознают собственную натуру и, тем более, сколь мало над нею властны.

И уж точно не властен над нею, ЧУЖОЮ, ты со всеми своими умениями и со всем своим альтруизмом. Что им ни говори, ни объясняй, ни втолковывай, как на них ни дави, эту границу тебе не перейти по определению. Просто они — не ты. Все всегда сами по себе, сами в себе, и когда сами себе враги — тоже; и так редко кому-то действительно бывает нужен ЧУЖОЙ с его помощью…

Вот поэтому она стала столько значить для Фила — ей он необходим был. И тогда, после УБОД, когда, голубовато-бледная, с выпирающими косточками, она смотрела на него с абсолютно детским сочетанием недоверия и надежды, и все три последующих года в самых разных ситуациях… Ей, как никому, может быть, другому.

Ведь самые его близкие — жена, сын — были слишком благополучны и удачливы, обладали, как и Фил, в этом мире нормальной «остойчивостью», и, любя, конечно, их, он никогда не чувствовал себя единственным гарантом их выживания. Как чувствовал это иногда в отношении вполне вроде бы посторонней девицы, обязательствам перед которой у него взяться вроде было совершенно неоткуда…

Вот поэтому Фил уже две недели сидел на телефоне и носился как полоумный по городу в ущерб работе и семье — чем дальше, тем острее чувствуя что-то вроде самого настоящего отчаяния…

7

Долго, больше получаса, Фил бродил здешними лабиринтами, путаясь в закоулках, проходах, внезапных захламленных тупиках, дурея от толчеи и звуков: надрывный мяв очередной поп-шалашовки через несколько метров сменялся загибами очередного юмориста вперемежку с краткими обвалами коллективного гогота, те — сиплыми жалобами на судьбу воровскую, те — насекомой звенящей вибрацией восточных липких мотивчиков… Что-то уильям-гибсоновское чудилось ему в наэлектризованной сдержанно-агрессивной мультиэтнической каше с мощным присутствием Юго-Восточной Азии, в завалах поддельных тряпок, дисков с пиратскими фильмами, играми, ворованными базами данных, тысячерублевыми подборочками снятого на мобилу размытого «реалвидео» с юной гопничьей толпой, калечащей прохожих или насилующей одноклассницу, — очень, говорят, популярно в нынешнем сезоне… Пудовые хари ментов… Киберпанк русского базара с забористым нашенским звериным душком…

Несколько раз Фил совался к настороженным продавцам. Некоторые, непроницаемые хачи, вообще отказывались понимать то ли Филов вопрос, то ли в принципе русскую речь, другие отфутболивали по невнятным адресам. И никакого Стасика, конечно, не наблюдалось, а телефон его все время был вне зоны (или Фил добыл устаревший номер)…

Снова вспомнить об этой гротескной фигуре его заставило известие, что перед исчезновением своим Каринка обзванивала и обходила знакомых в состоянии, слишком похожем на навязчивое. Он знал, надеялся, что со Стасиком она порвала окончательно (не без Филова настояния) больше года назад; ему не хотелось признаваться себе, что для подтверждения обсессивной ее «теории» по логике стоило бы обращаться как раз к такому вот Стасу, для которого Каринка якобы столько значила… Да и на самом ведь деле… Что-то же он нашел в ней, раз так намертво присосался…

Он, сука такая хитрая, чувствовал ее болезненную жалостливость (прирожденные паразиты слабину в другом распознают великолепно, тут у них интуиция бывает совершенно фантастическая) и давил, давил на нее нагло, прицельно, непрерывно… Он был из категории слабаков, чужие слабости эксплуатирующих беспощадно: маленький, тихий, цепкий клещ, невыковыриваемый и заразный…

Фил как-то видел его: узкоплечий блондинчик, весьма смазливый, со странно задерживающимся на визави взглядом, двусмысленной полуулыбочкой, характерным сочетанием пугливости и самодовольства. Его вроде сложно было воспринимать всерьез: пацан и пацан, зеленый, лошок — все у него всегда складывалось как-то по-дурацки. Но Фил был слишком опытен и талантлив по части раскусывать людей: этого он классифицировал сразу еще по Каринкиным рассказам, и быстро понял его для нее опасность, и с самого начала, как мог, девчонку предостерегал… И, разумеется, абсолютно безрезультатно, по крайней мере, поначалу.

Ей было его жалко… Ну разумеется. Не ей одной. Жалкость была Стасовым основным капиталом, часто и продуманно используемым. Считалось, что ему всегда страшно не везло. В первый раз он загремел на зону еще по малолетке и по какой-то феерической глупости: украл с пацанами телефонную будку (sic!), чтобы продать на цветметы. Мог бы отделаться условным, но не повезло: сел. На смешной срок, но что-то там с ним на киче якобы произошло (не повезло, опять же). Произошло ли в действительности и что именно, никто никогда толком не узнал — тему, дабы не травмировать Стасика, поднимать зареклись. Особенно после того, как однажды в бухой компании кто-то из полузнакомых, повздорив с ним по пьяни и из-за девки, прошелся на тему зоновских петухов. Наехавший был гораздо здоровее, Стасик в ответ промолчал, но когда оппонент отлучился на балкон подымить, Стас, незаметно для всех оказавшись у того за спиной, четырежды пырнул его ножом.

Ранение оказалось опасным, пострадавший получил инвалидность. Учитывая «задок», прежнюю судимость, тут Стасику светило причалиться уже надолго. Однако получил он всего пару лет: сознался, раскаялся, извинился, пообещал оплатить потерпевшему лечение (платили нищие родители, влезшие в долги). Все бросились за Стасика наперебой ходатайствовать, включая, как ни поразительно, потерпевшего. Одним словом, пожалели…

Так за него, жалея, вечно кто-нибудь и хлопотал по любому поводу. Нигде он толком никогда не работал, но шло это ему только в плюс: «не везет парню!» Он уходил в запой, всех кидая, спуская чужие деньги — с тем же эффектом. Даже его происхождение из какого-то подмосковного заповедника гоблинов, вроде Балашихи или Долгопрудного, оборачивалось ему на пользу, словно бы давая фору сочувствия перед мажорами-москвичами (жил он давным-давно в Москве, вечно кому-нибудь навязавшись).

Что в нем таком могло притягивать девиц?.. Но что-то ведь тянуло, и неслабо — насколько Фил знал, перед ними Стас замечательно умел и красоваться, и стелиться, там похныкать, а тут подсюсюкнуть; с женщинами он вообще чувствовал себя уверенней… И всегда их эксплуатировал исключительно успешно и замечательно откровенно, бросая без колебаний, но не стесняясь, если что, и после этого клянчить сочувствие и бабки. Как правило, он получал и то и другое (деньги, естественно, не отдавал никому никогда, и даже не из жадности, а из глубинного, не требующего ни артикуляции, ни осмысления собственнического чувства ко всему, однажды попавшему в руки).

Его искренне считали добрым и нелепым, почему-то в упор не замечая ни хваткости, ни цинизма, ни равнодушия (не потому ли, что сам он свято — и убедительно! — полагал себя невезучим, используемым и безответным?). Надо было быть Филом, чтобы понимать, какого дерьма можно дождаться от такого вот умильного бедолаги. Как он в свое время тщился втолковать это Каринке! Она смотрела на Фила виновато, но неуступчиво. Это, видимо, был тот абсолютно безнадежный случай, когда неизъяснимое ХОЧЕТСЯ, умножается на осознание высшей, внелогической правильности собственных действий: есть ли что правильней жалости?.. Разубеждать ее было не легче, чем запрещать наркоману думать о дури — когда ты видишь, что здравый смысл просто игнорируется, а твоей (Фила) харизме молча и успешно противостоит «магнит попритягательней». Он мог только ждать, когда и ее душка Стасик попользует и вышвырнет.