Страница 33 из 33
Фридрих-Вильгельм Прусский умолял Наполеона об альянсе, который бы позволил его покоренной стране вернуть себе хоть часть достоинства. Но Наполеон отозвался на это договором, подписанным 4 марта, по условиям его император французов милостиво дозволял Пруссии предоставить небольшое формирование для грядущего похода на самых унизительных условиях. Такой шаг не только лишь больше раззадорил прусских националистов, но также подорвал позиции партии сторонников Франции в Берлине, вымостив путь для вспышки сильных антифранцузских настроений. Кроме того подобная обстановка влекла за собой вынужденное отвлечение части сил империи для пристального приглядывания за страной – Наполеон настаивал на ежедневных маршах войск через Берлин и поддерживал сильные гарнизоны в крепостях вроде Шпандау и Данцига{134}.
И, наконец, он не пожелал послать полякам недвусмысленный сигнал, чем способствовал усилению в стране позиции тех польских кругов, которые не доверяли ему и связывали шансы Польши с Александром. Сам факт отказа Наполеона от такого шага красноречивым образом говорит как о его самоуверенности, так и об упорном нежелании вредить России более чем обоснованно необходимостью. Император французов хотел запугать ее, но не уничтожать как державу. Он по-прежнему видел в ней союзника против Британии. Других поводов воевать с Россией у Франции не имелось: у России не было ничего нужного Франции. Единственный мыслимый мотив для конфронтации с Россией состоял в стремлении спихнуть ее с недавно обретенной господствующей позиции в европейских делах и нейтрализовать шансы повредить Франции.
В начале марта в длинной беседе с одним из помощников Наполеон заявлял, что решительно настроен «отбросить на две сотни лет неумолимую угрозу вторжения с севера». Император французов высказал историческое видение, в соответствии с которым плодородные и цивилизованные области на юге Европы всегда будет подвергаться опасности опустошения варварскими ордами с севера. «Вот посему я и вовлекаюсь в сию рискованную войну из-за политических реалий, – проговорил он утвердительно. – Только учтивость Александра, его преклонение передо мной, каковое я считал подлинным, и его готовность принять все мои замыслы заставляли меня пренебрегать сим непреложным фактом… Вспомните Суворова с его татарами в Италии: единственный ответ – отбросить их за черту Москвы, а когда еще Европа будет в состоянии совершить подобное, если не сейчас, если не моими усилиями?»{135}
Однако ни во что из сказанного выше он не верил. Император французов уже показал, что, напротив, готов прибавить мощи России, лишь бы удалось сделать ее помощницей в деле борьбы с Британией и победить последнюю. И, как и всегда, когда он думал о России и Британии, воображение Наполеона заполнял туман видения, трудно уживавшийся рядом с представлением о себе как об этаком новоявленным римском цезаре, отбрасывающим варварские орды, а именно – мечта о совместном с Александром походе в Индию{136}.
С генералом Вандаммом император говорил о причинах решения воевать в более прозаических выражениях. «Тем или иным способом придется покончить с этим делом, – признавался он, – ибо оба мы стареем, мой дорогой Вандамм, а я не хочу на старости лет очутиться в положении, когда люди смогут поддать мне под зад коленом, посему я настроен привести дела к финишу тем или иным путем»{137}. Как получалось, великий завоеватель собирал величайшую из прежде виденных миром армию фактически без определенной задачи. Между тем одно уж точно не подлежит сомнению – невозможно выиграть войну без цели.
И не надо спешить с выводами, будто Наполеон не осознавал этого. За немногие недели до выступления он озвучивал особенно туманные фаталистические комментарии. «И что же мне поделать, коли тщета власти влечет меня к диктаторству над миром?» – заявил он одному из министров, пытавшихся отговорить его от войны. «Я чувствую, как нечто тянет меня к неведомой цели», – говорил он другому{138}. Этот фатализм вполне объясняет отсутствие скорости и решительности в действиях императора французов, бывших прежде его типичными чертами. В то время как в марте гигантская военная машина обретала очертания в северных и восточных районах Германии, продолжались дипломатические реверансы.
Под гром рассуждений относительно выбрасывания из Европы варварских орд, незадачливый русский посол в Париже, князь Куракин, никак не мог выбраться из передряги. Он и прежде-то никогда не приходил в восторг от доставшейся должности, находя все более сложным выполнение порученной ему миссии в условиях нарастания напряженности в отношениях между Наполеоном и Александром. Обстановка ничуть не улучшилась, когда в феврале в Париже разразился шпионский скандал, связанный с представителем Александра для специальных поручений, полковником Чернышевым. Тот в течение некоторого времени содержал на жаловании клерка из французского военного министерства в целях выуживания данных в отношении количества французских войск и маршрутов их продвижения. Французская полиция кое-что пронюхала о происходящем и информировала Наполеона. 25 февраля, как раз накануне отъезда Чернышева в Санкт-Петербург с личным письмом к Александру императора, последний почтил посланника длительной беседой, в которой обходился с ним сердечно и уважительно. На следующий день полиция ворвалась в апартаменты, только что оставленные Чернышевым, и все дело вскрылось с совершенной ясностью.
Куракину пришлось выслушать потоки направленной на самооправдание яростной риторики императора, обрушенные на его голову в связи с данным предметом. Видя уходящие из Парижа в сторону Германии войска, князь чувствовал себя очутившимся в совершенно смехотворном положении. Он считал разумным просить о паспортах и разрешении на выезд, но всякий раз, когда заговаривал о том с Маре или с самим Наполеоном, оба демонстрировали полнейшее удивление, уверяя Куракина в отсутствии каких-то поводов для его отъезда, каковой, по их мнению, выглядел бы практически как объявление войны{139}.
24 апреля Куракин обратился к Маре по поводу письма от Александра, где содержалось утверждение о нежелании России вести переговоры с Францией до тех пор, пока войска ее не уберутся за Рейн. Пожалуй, многовато, особенно если учесть, что всего двумя неделями ранее Александр выехал в расположение армий на границе великого герцогства Варшавского. 27 апреля Куракин получил аудиенцию у Наполеона в Тюильри для обсуждения послания царя. Беседа оказалась не такой бурной, как можно было бы ожидать, и Наполеон вручил русскому послу письмо для Александра. В нем Наполеон выразил сожаление по поводу попыток царя приказывать ему, где дислоцировать войска, в то время как сам он возглавлял армию на рубежах великого герцогства. «Ваше Величество позволит мне, однако, уверить его, что, коли заговором судьбы суждено будет сделать войну между нами неизбежной, сие ни в коей мере не нарушит теплых чувств, пробужденных во мне Вашем Величеством, каковые и в самом худшем случае никак не подвержены превратности и возможности перемены», – закончил Наполеон{140}.
Но император французов не мог долее откладывать решительных действий – надо было ехать принимать командование армией. Прежде чем тронуться в путь, Наполеон отдал распоряжения по части обороны и управления Францией. Хотя он и бросил камушек на удачу, сделав Британии предложение о мире на условиях вывода всех французских и британских войск с Пиренейского полуострова, оставления Жозефа королем Испании и возвращения династии Браганса в Португалию, успеха от этой инициативы не ждал. Посему император усилил береговую оборону, чтобы отбить у британцев любую охоту на вторжение, и организовал национальную гвардию из 100 000 чел., которую представлялось возможным использовать в случае возникновения какой-то опасной ситуации на домашнем фронте.
Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.