На острие меча

Сначала вошел один из дезертиров. Неуверенно ступая, он осмотрел зал.

— Где гости? — спросил работника, оставшегося убирать со столов.

— Какие гости? — спросил тот, стараясь не обращать на него внимания.

— Ну, какие-какие… Мушкетеры.

— А, мушкетеры. Где ж им быть? В номерах, — указал пальцем на лестницу, ведущую на второй этаж.

— И Серж с ними?

— Пригласили. Пьют. Нам нужно было убирать, так они в номерах.

— Убирать пока еще рано. Эй, вольные стрелки, — негромко позвал он, вернувшись к двери. — Заходите. Нас приглашают поужинать.

Работник невозмутимо проследил, как пятеро грабителей один за другим подошли к стоявшему в углу, возле лестницы, столу, за который садились почти каждый вечер. Он оставался невозмутимым, как о том просил его д'Артаньян.

— Зови хозяина. И быстро накрывай на стол, — скомандовал ему предводитель.

— Хозяин у мушкетеров.

— Тоже пьянствует? Почему не здесь? Эй, горбун! — подошел предводитель к лестнице. — Ты что, настолько не уважаешь гостей, что даже не желаешь встречать их?!

В это время во дворе кто-то яростно закричал от боли. И сразу же прогремел выстрел. Грабители повскакивали с мест, но прежде чем они сообразили, что происходит, прозвучал пистолетный выстрел уже здесь, в трактире, и главарь рухнул на нижние ступеньки лестницы.

— Бросайте оружие! — приказал д'Артаньян, стоя на лестнице с пистолетом в одной руке и шпагой — в другой.

Ответом тоже стал выстрел, но пуля раздробила перила рядом с рукой мушкетера. А в следующее мгновение стрелявший повалился на стол, хватаясь при этом за пронзившую ему грудь стрелу, выпущенную из-за входной двери.

Четверо оставшихся в живых, с саблями в руках, отскочили за столы и приготовились к схватке. Однако мушкетеры их воинственный пыл не поддержали. А когда вторая стрела, выпущенная Шевалье, ранила одного из них в плечо — крик его слился с грозным ревом, с которым, держа наперевес свой крюк, ворвался в зал хозяин. Вид раскаленного железа буквально парализовал исхудалого, получахоточного дезертира, оказавшегося на его пути. Воспользовавшись этим, горбун мгновенно вонзил свое страшное оружие ему в живот.

Нечеловеческий вопль несчастного настолько поразил остальных троих, что двое тотчас же бросили сабли и опустились на колени.

Третий, широкоплечий коротыш, сумел проскочить мимо Оржака и попытался пробиться по лестнице наверх. Д’Артаньян успел ответить только на первый удар его сабли, потому что и этот дезертир был сражен наповал топором одного из работников.

— Их нельзя оставлять в живых! — кричал Оржак, потрясая остывающим крюком над все еще стоящими на коленях грабителями. — Они не должны жить! Францию нужно очистить от них! Весь мир нужно очистить от этой погани!

И только вошедший в трактир с луком в руках Шевалье помешал ему расправиться с людьми, которые уже не рассчитывали на милосердие горбуна. Впрочем, он спас грабителей от гнева Оржака лишь для того, чтобы утром горбун передал их в руки местных жандармов. Грабители хорошо знали, что приказ принца де Конде относительно дезертиров был лаконичен: «Вешать!»

— То, что происходило здесь вчера вечером… Такая история, дорогой Шевалье, способна поразить воображение любого читателя, — мрачно проговорил д'Артаньян, садясь ранним утром в отсыревшую за ночь карету. — Так зачем, рискуя жизнью, странствовать в поисках подобных историй по далеким землям Польши, Украины, Татарии?

— Это не история, граф. Наблюдаемое нами вчера не имеет никакого отношения к истории. Это всего лишь мрачный отпечаток алчности на ладони человеческого бытия. Клеймо каторжника на челе грешной Франции. А что касается вашего покорного слуги, то Господь призвал его быть историографом. То, что я описываю, есть борьба народов. А значит, истинная История.

— Уж не знаю, где «истинная История», а где «клеймо на челе Франции», — заметил де Морель. — Но во всей мрачной истории трактира Оржака существует деталь, которая поразила меня. Один из работников кое-что поведал мне сегодня на рассвете о жизни самого медведеподобного горбуна. Оказывается, когда-то он тоже был дезертиром, и горб у него образовался оттого, что однажды, поймав на грабеже, мужики переломили ему позвоночник. Однако по-настоящему несчастным этого человека сделало даже не уродство, а то, что всю свою жизнь он мечтает стать… палачом.

— Палачом?! — изумился д'Артаньян. — Горбун Оржак, этот жалкий, доведенный до отчаяния трактирщик — мечтает стать палачом?!

— Вообще-то из него получился бы неплохой диктатор. Но мечтает он пока лишь о секире палача. Как только услышит, что в каком-либо городе объявляется вакансия палача, бросает все и спешит туда. Вот только никто не решается нанимать в палачи горбуна… Не понимая, очевидно, что перед ними как раз и стоит тот самый, первородный в своей жестокости, прирожденный, самим дьяволом ниспосланный им… палач.

17

Как только графиня де Ляфер умчалась вслед за сторожевым разъездом казаков, Сирко, ротмистр Радзиевский и сотник Гуран молча переглянулись: кому скакать вслед? И не поскакал никто. В конце концов, графиня имеет право побыть в одиночестве. Ни в отдельности, ни все вместе они не должны опекать ее на каждом шагу — таковой была их молчаливая договоренность.

И тогда произошло то, что удивило и даже рассмешило всех троих: один из юных челядников, который пристал к обозу, чтобы добраться вместе с ними до родного Каменца, вдруг отвязал от повозки запасного коня и, прихватив копье, погнался за француженкой.

— О, наш беглый художник Войтек решил, что наконец-то настала и его пора, — смеясь, прокомментировал эту скачку Гуран.

— Художник? — переспросил полковник, мечтательно глядя ему вслед. Знал бы кто-нибудь, какого труда стоило ему самому удержаться от того, чтобы не присоединиться к златокудрой парижанке! — К тому же — беглый?

— Да, челядники утверждают, что Войтек — сын одного каменецкого мельника. Отец узрел в нем талант иконописца и направил в науку к какому-то знатному каневскому маляру, который, по слухам, расписывал храмы то ли в Новгороде, то ли в Суздале.

— Но, видно, малярная наука не очень-то привлекает его, — хитровато прищурился полковник.

— Точно, не приглянулась ему наука иконописная. Не легла на душу. Помаялся, червивая его душа, несколько месяцев в учениках и сбежал. Учитель, видите ли, не тот попался. Не такие лики выписывает, какие Войтеку нравятся.

Сирко и слушал, и не слушал его. Что-то встревожило полковника. Какое-то предчувствие вдруг вселилось в его сердце, да только не мог понять опытный воин, чем оно порождено.

— Лики святых, говоришь, не нравятся этому богомазу? — спросил полковник, лишь бы продолжить беседу. Сам он в это время внимательно всматривался в очертания возвышенности, которая вырисовывалась посреди долины.

— Словом, пригрели его наши челядники. А то ведь собирался пешком паломничать до самого Каменца.

— Захотелось обратиться в веру отца и стать мельником? Но как только увидел графиню Диану — снова вспомнились лики непорочной Девы Марии? — подхватил Сирко. — Решил, что будет рисовать иконы Богоматери, любуясь личиком грешной француженки. А, ротмистр? — попытался расшевелить угрюмо умолкнувшего поляка.

— Был бы он гусаром, сегодня же вызвал бы его на дуэль. Впрочем, француженка совершенно неблагосклонна к нему.

Заслышав позади себя топот копыт, графиня сначала решила, что это кто-то из офицеров, однако еще какое-то время продолжала скакать не оглядываясь: ни одного из них своим «рыцарем сердца» она не избирала — мужчины уже должны были понять это.

— Госпожа графиня! Я буду сопровождать вас! — вдруг раздался звонкий юношеский голос, совершенно не похожий на голос ни одного из офицеров. — Вам нельзя одной, госпожа графиня, я готов охранять!

Диана недовольно оглянулась. Вслед за ней трясся на неоседланном коне худощавый, с почти детским, прыщеватым лицом парнишка лет семнадцати. Неопрятные, слипшиеся волосы его, очевидно, могли оказаться русыми, однако давно потеряли цвет и свисали грязными космами. Расхристанная рубашка заляпана, словно о нее много раз вытирали кисти; штаны разорваны, ноги босые и, судя по всему, давно не знали никакой обувки.