Французский поход

— Но этого я не знаю! — закричал Ганжульский. — Я не знаю, кто стоит за Дембовским, — взмолился он. — На распятии буду кричать, что не знаю, кто повелел Дембовскому послать меня в этот распроклятый монастырь, а потом на эту лесную дорогу! Я всего лишь капитан артиллерии.

— Как много раскаявшихся в течение одной ночи, — отпила Диана из чаши. Вино было красное, старое, медово-сладкое. Вряд ли такое вино могло настояться здесь, в Польше, в подвале лесника. Откуда в этой северной глуши взяться винограду? Другое дело, что бочонок привезен монахами. А попало оно в монастырские подвалы скорее всего из Венгрии или Семиградья. — Если так пойдет и дальше, мне придется поверить, что мы пережили ночь покаяния перед Страшным судом. И тоже начать раскаиваться.

— Страшный суд — это мы пану капитану обещаем, — заверил ее Кара-Батыр. Улыбка, скользнувшая по его лицу, была заимствована у бахчисарайского палача. — Будем еще спрашивать?

— Он больше ничего не знает, — покачала головой графиня, — а коль ничего не знает, стоит ли тащить его с собой до самого Кракова? — взглянула она на поручика. — Все, что может заинтересовать королеву в истории этого ночного монашеского заговора, она узнает от полковника Дембовского. Не так ли, поручик?

— Святая правда.

— В таком случае капитан от артиллерии меня больше не интересует.

Кара-Батыр и поручик уставились на графиню, ожидая ее приговора. По их пониманию, она обязана была сказать еще что-либо, разъяснить свое намерение. Но поскольку с разъяснениями Диана не спешила, мужчины терпеливо ждали. Причем непонятно чего.

— Так вы и в самом деле ждете, чтобы я приказала найти достойное этого капитана-артиллериста орудие и выстрелить его бренными телесами в сторону Варшавы? — вежливо поинтересовалась де Ляфер, уяснив, что дальше молчать бессмысленно. — Унесите его. И чтобы к утру никто и вспомнить не мог ни о капитане, ни об этом лесном пристанище монахов-разбойников.

Когда через час Ольбрыхская и Власта сели в карету, первые проблески рассвета уже сливались с пламенем пожара. А крик брошенного в горящую сторожку капитана отчаянно и скорбно оплакивала усевшаяся на ближайшей сосне плакальщица-сова.

— Вы немыслимо жестоки, графиня, — глухо молвила Ольгица, услышав, что Диана де Ляфер приблизилась к дверце экипажа.

— Вам не стоит судить об этом, госпожа Ольбрыхская, — спокойно, не повышая голоса, отрубила Диана. — Что вас удручает, мадам? Не вы ли при каждом возможном случае твердите, что судьбы начертаны на небесах, грехи ниспосланы дьяволом, а участь каждого из нас, червей земных, предрешена? Тогда что вы хотели изменить в участи казненного злодея? Наши воины предали его очистительному Божьему огню. Лучшего он не заслуживал ни перед Богом, ни перед людьми. Разве я не права?

Ольгица вздохнула, но промолчала.

— Кстати, где находится этот их Горный монастырь?

— Он не деревянный, сжечь его будет значительно сложнее, — ответила Ольгица, избегая прямого ответа.

— Вот видите, поручик Кржижевский, — улыбнулась графиня. — Оказывается, сжечь Горный монастырь будет непросто, но ведь попробовать все-таки стоит. В нем тоже что-то способно гореть.

20

Проснувшись утром, Сирко первым делом обратил внимание на площадь перед постоялым двором. Там происходило нечто необычное: собралась толпа, появились конные стражники, из переулка вышла целая гурьба монахов, вслед за которыми потянулись калеки, юродивые и просто нищие.

— Что там творится, сотник? — спросил он. Однако из соседней комнатки, в которой должен был находиться Гуран, никто не ответил.

Полковник окликнул его еще раз, заглянул в опочивальню: Гурана не было.

«Очевидно, уже на площади», — решил Сирко, снова возвращаясь к окну. Только теперь, всмотревшись в туманную серость влажного варшавского утра, полковник разглядел, что посреди площади сооружен небольшой помост.

«Без виселицы, — отметил про себя Сирко. — Значит, под мечом или секирой… Хотя бы здесь дали отдохнуть от мечей, секир и крови!»

Через полчаса, когда Сирко уже оделся, привел себя в порядок и собрался спуститься вниз, чтобы перекусить в трактире, в комнату неожиданно заглянул хозяин постоялого двора армянин Изаарян. Во французской купеческой миссии, куда казаки обратились сразу же по прибытии, им посоветовали остановиться именно в этом, заселенном армянами, квартале, где были армянские торговые лавки, мастерские и два постоялых двора.

Тот, в котором остановились они с Хмельницким, явно был рассчитан на шляхту, богатых купцов и офицеров. Так что условия казаков вполне устраивали.

Пан ясно-очень-вельможный, полковник Хмельницкий ждет вас в трактире, — улыбнулся Изаарян. Невысокого роста, полнолицый, с густой копной черных волос, которые и в пятьдесят лет все еще не покрыл осенний туман седины, он казался воплощением здоровья и умиротворенности. — Время у вас, ясно-очень-вельможный, еще есть. Лучше посидеть за кружкой хорошего пива, чем смотреть на то, что будет происходить на площади, — кивнул он в сторону окна, у которого и застал Сирко.

— Кого это поляки на сей раз?

— Украинца, конечно. То ли разбойник, то ли бунтовщик — кто скажет правду? Говорят, схвачен был польскими драгунами после долгого боя. Все погибли, одного его взяли. Не поленились, до Варшавы довезли.

— Вот оно что. Кто бы это мог быть? Имени его, прозвища не слышал?

— Слышал, но… Фамилия такая, украинская. По правде сказать, я и свои, армянские, не всегда запоминаю. А вы что, тоже хотите пойти на площадь?

— Надо пойти, если действительно казнят казака.

— Это произойдет часа через два, когда солнце поднимется достаточно высоко и соберется побольше народа. Почему, чтобы казнить, надо народ собирать? Они думают, что, увидев казнь, народ от страха добрее станет? Но от страха народ только звереет.

— Так здесь у вас что — площадь для казни?

— Какая «площадь для казни»? Что вы говорите, пан ясно-очень-вельможный полковник? Сколько здесь живу, сколько трактир мой стоит на этом месте, никогда никого не казнили. В первый раз такое происходит. Для казней в столице сразу три площади приспособлены, однако все они далеко отсюда, в центре. На одной казнят воров и убийц, на другой — повстанцев, на третьей — провинившихся шляхтичей, которые изменили данной королю присяге. Три площади. Разве мало? А если мало, то кому? Площадь, которую вы видите, торговая. Зачем на торговой площади казнить?

— Значит, говорите, никогда раньше здесь не казнили, потому что?…

— Зачем раньше? — упредил его Изаарян. — Разве когда-нибудь раньше в моем постоялом дворе жили сразу три казачьих полковника?

— По-вашему, они устроили эту казнь специально для нас? — удивленно спросил Сирко. — Для нашего устрашения?

— Один армянин сказал бы: «Да, специально». Другой сказал бы: «Что ты, добрый человек? Так получилось». А вот Изаарян молчит. Разве Изаарян может знать, что думают те, кто устраивает подобные казни под окнами постоялого двора армянского еврея Изааряна сразу после того, как в нем поселились три казачьих полковника? Да еще и казачий сотник.

— Сотник? Да, и сотник — тоже. Но почему тогда вы говорите, что три полковника? Я думал, вы принимаете за полковника моего сотника Гурана.

— А, так, значит, пан ясно-очень-вельможный полковник пока не знает. Поздно вечером у меня поселился еще один полковник. Офицер, который сопровождал его, говорит, что он большой князь. Казачий полковник и князь. О! Никогда такого не слышал. Или князь, или казачий полковник — это да.

— Может быть, речь идет о полковнике князе Гяуре?

— Точно угадываешь: Гяур! Князь Гяур! Никогда не встречал такого имени и такого князя, но он все-таки есть.

— Как же князь Гяур оказался на вашем постоялом дворе?

— Потому что его тоже сюда направили. Только уже из канцелярии коменданта Варшавы.

— Но почему он в Варшаве? Неужели и его пригласили к канцлеру?

— О канцлере не знаю. О себе знаю. Почему всех троих сюда, к Изааряну, направили? Как думаешь?