Конец ночи

Она была бы почти счастлива, не будь этого стеснения в груди, этого удушья, этого ощущения смерти в сердце… Как прекрасно было небо, расстилавшееся над церковью Сен-Жермен-де-Пре! Как нравились ей эти утомленные молодые лица, смеявшиеся при виде ее. Она не хотела умирать! У нее не было ни малейшего желания умирать!

Сидя на террасе кафе «Des deux magots», она через силу пила абсент, стремясь слегка опьянеть. «Покончить с этими угрызениями, которыми питается наше тщеславие, — думала она. — Для тщеславия все средства хороши. Я была разочарована сегодня ночью, оттого что Мари не продолжила своего допроса. Я не поразила ее так сильно, как рассчитывала… В моей жизни было неудавшееся преступление… В жизни каждого из этих людей, которые заполняют сейчас эту площадь, это кафе, есть что-нибудь свое, другое. Если бы люди могли понять, что их преступления, их пороки, их недостатки не представляют собой решительно ничего значительного… как, впрочем, и то, что они называют своими добродетелями… Даже полное самопожертвование — дар ничтожный… Мне отвратительно пошленькое самодовольство, наполняющее меня оттого, что сегодня ночью я как бы пожертвовала собой ради Мари. Свернуть бы голову этому самодовольству… Полное и мудрое презрение к себе самой…» О! Вот к чему, вот в каком направлении надо ей идти и дальше. Неосторожным движением она опрокинула и разбила стакан. Один из молодых людей, сидевших за соседним столиком, поднялся с места, подобрал осколки и, держа шляпу в руке, торжественно протянул их Терезе под одобрительные смешки товарищей. Ни слова не говоря, Тереза пристально посмотрела на него своими светлыми глазами. Явно смутившись, он положил осколки стакана перед ней на столик и серьезно сказал:

— Не сердитесь на нас, сударыня, мы молоды!

Тереза кивнула ему головой и улыбнулась: «Он не знает, что я неспособна что-либо чувствовать…» — подумала она.

Она пошла по улице Ренн, затем по улице ла Гете дошла до авеню дю-Мен, заплуталась в каком-то бедном квартале и должна была на минуту остановиться передохнуть. Прямо перед собой на противоположном тротуаре она увидела мясную лавку — торговля кониной. Беременная женщина неопределенного возраста, в войлочных туфлях на босу ногу зорко следила за мясником, взвешивавшим для нее небольшой кусок лиловатого мяса. Тереза сейчас остановит проезжающее такси, назовет шоферу адрес хорошего ресторана. Люди, имеющие пристанище, не знают, что такое подлинное страдание. Тереза всегда имела пристанище.

«В Куполь!» — сказала она, садясь в автомобиль. Она считала себя разорившейся, но средства, которыми она еще располагала, показались бы баснословными женщине, уносящей с собой кусок лиловатого мяса, завернутого в желтую бумагу. Иметь возможность предаваться размышлениям о своем страдании, делать это не по принуждению, а исключительно по собственному желанию — не значит страдать. Роскошь срослась с нами. Даже страдание для нас — роскошь. Иметь возможность запереться где-нибудь в комнате и плакать… Деньги, в нужную минуту всегда имеющиеся в нашем распоряжении… Так думала Тереза, но это не помешало ей сказать официанту:

— У вас найдется бутылка хорошего шампанского? Так будьте добры… замороженного…

Домой Тереза вернулась поздно. Пока она искала в сумке ключ от двери, она услышала голос Анны:

— Кажется, это мадам… Да! Это она! Мадемуазель с шести часов ждет вас. Она пообедала… но без всякого аппетита.

Первым ощущением Терезы была радость: Анна больше не подозревает ее во лжи, теперь она не может сомневаться в том, что именно Мари провела эту ночь в квартире.

Не снимая ни шляпы, ни своего поношенного пальто, Тереза прошла в гостиную. При ее появлении Мари встала, у нее уже не было прежнего сияющего вида. Лицо ее осунулось, губы казались припухшими. Она подурнела. Прежде всего она сообщила матери, что послала телеграмму в Сен-Клер с извещением о том, что возвращается туда на следующий день.

— Тебе было необходимо повидать меня еще раз?

— Да, во-первых, из-за денег на билет: сегодня мне пришлось потратить часть той суммы, которую вы мне дали вчера…

Она умолкла в ожидании ответа, но Тереза молча смотрела на нее. Тогда девочка решилась:

— Я видела Жоржа, мы вместе позавтракали…

— Ну и что?

Мари не могла ответить. Из глаз ее брызнули слезы. Она вытащила из сумки уже влажный платочек.

— Но, детка, я не вижу, какое новое обстоятельство…

— Новое обстоятельство это то, что я заявила ему, что мне известна правда о вашей… о вашей истории. Это дало ему возможность говорить со мной вполне откровенно. Его родители все больше и больше восстают против нашего брака с тех пор, как они узнали… Да, это не столько из-за самой драмы, как из-за того образа жизни, который вы вели многие годы… Тем хуже, надо, чтобы вы знали! Это по вашей вине! Это из-за вас!

Тереза готова была подумать, что весь последний день был лишь сновидением, что сейчас она пробудилась от долгого сна, очнувшись на том же низеньком кресле, перед тем же беспощадным, озлобленным судьей. Она возразила:

— Но, Мари, этот «образ жизни», который, предположим, я действительно вела, — мне хотелось бы знать, в чем именно меня упрекают! — этот образ жизни был известен Фило, если я правильно тебя поняла, уже в те времена, когда они без всякой враждебности относились к возможности вашего брака.

Мари пустилась в туманные пояснения: в то время старик Фило считал, вероятно, Дескейру достаточно богатыми и мог закрывать глаза на все остальное. В настоящий момент обе семьи почти разорились, Фило нуждаются в деньгах.

— По его словам, отец не перестает ему твердить: «Женись на ком хочешь, только не на землячке из ланд!» Само собой разумеется, поводов мы даем ему больше, чем следует… Жорж, конечно, далек от каких-либо корыстных побуждений, но ведь он еще не завоевал себе положения. Ему необходимо кончить юридический факультет… И, кроме того, есть еще столько вещей, которые занимают его больше, чем я, которые интересуют его больше, чем я!

Она плакала, уткнувшись лицом в обивку кресла. Тереза спросила ее, что же она предполагает делать. Она вернется в Сен-Клер, вновь заживет жизнью, казавшейся ей невыносимой еще в те времена, когда у нее была надежда…

— Теперь же это — смерть.

Закрыв лицо согнутой рукой, Мари пробормотала какую-то фразу, слабо долетевшую до слуха Терезы.

— Что ты сейчас сказала?

Девочка сурово и вызывающе взглянула на мать:

— Я сказала, что в меня по крайней мере вы попадете без промаху.

— Ты тоже, Мари, ты тоже, каждый твой выстрел бьет прямо в цель.

Тереза, потирая руки, ходила из угла в угол. Она припомнила радостное появление Мари в этой же комнате сутки тому назад, припомнила все то, что внезапно расцвело в душе у нее самой, «чтобы вот к чему привести!» — подумала она, бросая взгляд на осунувшееся лицо дочери, подурневшее от бессонницы, отчаяния, ненависти. Да, Тереза заслужила эту ненависть. Она не станет лицемерить и винить судьбу. Если бы она не совершила непоправимого поступка, если бы даже она навсегда осталась мадам Бернар Дескейру, которая с декабря по июль сидела бы в маленькой гостиной у окна, выходящего на главную площадь Сен-Клера, а остальное время года в зале аржелузского дома, — дочь существовала бы для нее не больше, чем теперь; Тереза, в сущности, не была матерью — по непонятным причинам она лишена инстинкта, позволяющего другим женщинам сосредоточить свою жизнь на существах, которых они произвели на свет. Да, Тереза уверена, что, если бы ее жизнь протекала гладко, без всяких потрясений, она все равно в один прекрасный вечер поразилась бы так же сильно, как накануне, увидев вдруг женщину, которая была ее дочерью. Прожив с нею много лет под одной крышей, она неожиданно открыла бы Мари, чужую, незнакомую, со своими симпатиями и антипатиями, со всем тем, что постепенно сформировалось без ведома Терезы, что ее, Терезу, не интересовало, ее не касалось. «От этого ничто не изменилось бы». И все же перед лицом врага, присутствующего здесь, в этот вечер, только для того, чтобы потребовать от нее отчета, Тереза признает себя виновной, не приводит ни одного смягчающего вину обстоятельства. Ее преступление — первое звено в цепи других — заключалось, по-видимому, в том, что она связала свою жизнь с жизнью мужчины, родила ребенка, подчинилась общему закону, тогда как она рождена, чтобы жить вне закона.