Автобиография

Наступили блаженные дни. Как только Розалинда пошла в школу, я начала готовиться к новому рассказу. Но так нерв-ничала, что откладывала и откладывала. Наконец день настал: мы с Шарлоттой уселись друг против друга. У нее в руках были блокнот и карандаш. Тоскливо глядя на каминную доску, я произнесла несколько первых фраз. Прозвучали они ужасно. Я не могла выговорить ни единого слова с ходу, не запинаясь. Все, что я изрекала, звучало неестественно. Мы промучались около часа. Много позднее Карло призналась мне, что тоже с ужасом ждала начала литературной работы. Хоть она и окончила курсы стенографии и машинописи, опыта работы у нее не было, она даже стенографировала проповеди в церкви, чтобы приобрести навык. Карло боялась, что я начну строчить как из пулемета. Но то, как я диктовала, ни для одной стенографистки никаких трудностей не представило бы. За мной можно было даже не стенографировать, а просто записывать.

После неудачного начала дела пошли лучше. Но все же мне, когда я сочиняю, удобнее писать самой – либо от руки, либо на машинке. Удивительно: когда слышишь свой голос, становишься неуверенной и не можешь толково выразить свою мысль. Только лет пять-шесть спустя, сломав правую руку, я научилась пользоваться диктофоном и постепенно привыкла к звучанию собственного голоса. Неудобство магнитофона или диктофона, однако, состоит в том, что они приучают к многословию.

Без сомнений, усилия, которые тратишь, когда пишешь на машинке или от руки, заставляли меня быть экономней в языке, – автору детективных рассказов это, уверена, особенно необходимо. Читатель не желает, чтобы одно и то же ему разжевывали по три-четыре раза. А когда наговариваешь текст на диктофон, возникает искушение сказать и так, и эдак, то же самое, но разными словами. Конечно, потом можно все сократить, но это раздражает и нарушает плавное течение мысли. И все-таки человек – создание ленивое, он не станет писать больше, чем необходимо, чтобы выразить свою мысль.

Конечно, существует свой объем для каждого жанра. Я лично думаю, что самый подходящий объем для детектива – пятьдесят тысяч слов. Многие издатели считают, что этого мало. Быть может, и читатель чувствует себя обделенным, получив за свои деньги всего пятьдесят тысяч слов, шестьдесят – семьдесят тысяч его больше устроили бы. Но если книга длиннее, при чтении возникает желание ее подсократить. Для рассказа в жанре триллера оптимальный объем – двадцать тысяч слов. К сожалению, спрос на рассказы такого объема падает все ниже, авторам за них мало платят, они понимают, что выгоднее писать более длинные вещи, вот и растягивают рассказ в целый роман. Техника короткого рассказа, полагаю, вообще не подходит детективному жанру. Триллеру еще куда ни шло, но детективу – нет. Рассказы мистера Форчуна о X. С. Бейли, с этой точки зрения, были хороши, потому что они длиннее обычного журнального рассказа.

К тому времени Эдмунд Корк свел меня с новым издателем, Уильямом Коллинзом, с которым я продолжаю сотрудничать по сей день.

Первая предложенная ему мной книга – «Убийство Роджера Экройда» – была гораздо удачнее всего, что я написала до той поры; ее и теперь еще помнят и цитируют. Мне удалось найти тогда отличный ход, чем я в какой-то мере обязана своему зятю Джеймсу. За несколько лет до того, прочтя какой-то детектив, он раздраженно бросил: «В нынешних детективах почти все оказываются преступниками, даже сыщики. Хотел бы я посмотреть, как из Ватсона можно сделать преступника». Мысль показалась мне забавной, и я часто возвращалась к ней. Затем похожую идею высказал лорд Луи Маунтбаттен. Он написал мне письмо с предложением сочинить рассказ от первого лица, которое окажется убийцей. Письмо пришло, когда я серьезно болела, и по сей день не уверена, что ответила на него.

Идея мне понравилась, и я долго размышляла над ней. Разумеется, осуществить ее было нелегко. Я подумывала о том, чтобы убийцей сделать Гастингса, но без обмана придумать такой сюжет трудно. Конечно, многие считают, что и «Убийство Роджера Экройда» – надувательство; но если они внимательно прочтут роман, им придется признать, что они не правы. Небольшие временные несовпадения, которые здесь неизбежны, аккуратно упрятаны в двусмысленные фразы: доктор Шеппард, делая записи, как бы сам находит удовольствие в том, чтобы писать только правду, но не всю правду.

Помимо успеха «Убийства Роджера Экройда», тот счастливый период был отмечен и многими другими удачами. Розалинда пошла в школу, и ей там очень нравилось. У нее появились милые друзья. У нас были славная квартира и сад, у меня – мой любимый «моррис каули» с носом бутылочкой и Карло Фишер, и в доме царил мир. Арчи бредил гольфом; наладилось у него и здоровье. Все было прекрасно в этом лучшем из миров, как заметил доктор Панглос.

Не хватало нам в жизни лишь одного – собаки. Наш дорогой Джон умер, пока мы путешествовали за границей. И мы приобрели щенка жесткошерстного терьера и назвали его Питером. Питер, естественно, стал для нас пупом земли. Он спал в постели у Карло и прогрызал себе путь через многочисленные тапочки и якобы «вечные» мячики, которые делаются специально для терьеров.

После всего, что мы пережили, было приятно не испытывать нужды в деньгах – это даже немного вскружило нам головы. Мы стали подумывать о вещах, которые прежде нам и во сне не приснились бы. Арчи однажды потряс меня, заявив, что считает необходимым приобрести настоящую скоростную машину, – видимо, на эту мысль его навел «бентли» Стречанза.

– Но ведь у нас есть машина, – заволновалась я.

– Да, но я имею в виду нечто особенное.

– Мы можем позволить себе завести теперь второго ребенка, – заметила я. Об этом я давно мечтала.

Арчи отмел эту идею:

– Мне никто, кроме Розалинды, не нужен. Розалинды вполне достаточно.

Арчи был помешан на Розалинде. Он обожал играть с ней, а она даже чистила его клюшки для гольфа. Они понимали друг друга, думаю, лучше, чем мы с Розалиндой. У них было одинаковое чувство юмора, они разделяли точку зрения друг друга по большинству вопросов. Ему нравились твердость ее характера и скептический склад ума, даже склонность к подозрительности: она никогда ничего не принимала на веру. Перед рождением Розалинды, по его собственному признанию, Арчи опасался, что на него все перестанут обращать внимание.

– Вот почему я хотел, чтобы родилась девочка, – говорил он. – С мальчиком мне было бы труднее смириться. Дочь я еще готов был терпеть, а сына, боюсь, нет.

Теперь он тоже говорил:

– Если родится сын, это будет очень плохо для меня. К тому же, – добавлял он примирительно, – у нас еще уйма времени.

Я согласилась, что время еще есть, и не без внутреннего сопротивления сняла возражения относительно покупки подержанного «дилейджа», который Арчи уже присмотрел. «Дилейдж» доставил нам обоим большое удовольствие. Я любила водить его, Арчи, разумеется, тоже, хотя гольф отнимал у него столько времени, что на машину оставалось не так уж много.

– Саннингдейл – идеальное место для жизни, – говорил Арчи. – Здесь есть все, что нам нужно. И от Лондона недалеко. А теперь здесь открываются Вентуорские поля для гольфа, следовательно, местечко будет разрастаться и в том направлении. Думаю, там мы сможем купить собственный дом.

Чудесная идея! Хоть в Скотсвуде мы чувствовали себя довольно уютно, были там определенные неудобства. Оборудование оказалось весьма ненадежным. Нас донимали вечные проблемы с электропроводкой; обещанная в рекламе «горячая вода круглосуточно» не была ни горячей, ни круглосуточной – и вообще дом страдал оттого, что за ним плохо следили. Нас обуяло страстное желание купить собственный дом.

Поначалу мы думали купить новый, в районе Вентуорс. Там предполагалось разбить два поля для гольфа, впоследствии, вероятно, даже три, а на остальных шестидесяти акрах построить дома всевозможных типов и размеров. Мы с Арчи, бывало, в полном восторге гуляли летними вечерами по Вентуорсу, присматривая себе дом. В конце концов остановились на трех, между которыми следовало сделать выбор. Мы связались с руководителем застройки района и сообщили, что нам нужен участок в полтора акра, предпочтительно поросший сосновым лесом, чтобы не требовал особого ухода. Застройщик был исключительно любезен. Мы объяснили ему, что хотим иметь небольшой домик – не помню, на какую сумму мы рассчитывали, наверное, тысячи на две. Он показал нам проект весьма уродливого маленького дома со множеством украшений в стиле модерн, который стоил пять тысяч триста фунтов, что было для нас тогда баснословными деньгами. Мы пали духом. Похоже, дешевле ничего построить нельзя – это крайний нижний предел. С сожалением мы ретировались. Однако было решено, что я приобрету за сто фунтов акцию Вентуорса: это даст мне право играть в гольф по выходным на тамошних полях – хоть какая-то зацепка. По крайней мере, на одном из вентуорских гольфных полей можно будет не чувствовать себя «зайцем».