Большие пожары

— Но ведь город полон преступлением!..

И он пошел за крупно шагавшим репортером, рассказывая ему странные вещи.

— Вы обнимаете вращение, товарищ? Вы обращаете внимание, хочу я сказать?! — и он широко поводил рукою. — Как безлюдно все крутом! А ведь в эти часы по Советской улице обычно гуляет весь город. Все напуганы и ошеломлены. Пожары!..

Он почти выкрикнул это. Берлога замедлил шаги:

— Пожары, — выкрикнул он, — происходят потому, что утрачена строгость и мера справедливости.

«Он сумасшедший», — подумал Берлога и оглянулся назад. Оглянулся и оторопел. Человек шел странной, припрыгивающей походкой. Оживленно пророчествуя и жестикулируя, он сам не замечал, что правой ногой высоко ступает по краю тротуара, а левую едва успевает волочить по булыжной мостовой.

— Что с вами? — спросил Берлога.

— Да вот, знаете ли, — безмятежно ответил тот, — пошел за вами и захромал что-то. Боли нет, а хромаю!..

Берлога забыл все на свете, все тревоги и огорчения и захохотал. Прекрасная пена смеха, родившаяся где-то в изумленных его глазах, бросилась в мозг, и он, сраженный ее ослепительной лаской, привалился к стене, громко визжа и корчась от хохота.

— Ха-ха-ха! — разносилось по ярко освещенной и совершенно безлюдной улице. — Вот это рассеянность! Я еще не видал такой рассеянности!

— Совершенно верно, я рассеян. Потому что я занят своими мыслями, — с достоинством заявил незнакомец. — Кругом кишит такое зло, и я должен бороться.

— Да кто вы такой? — сквозь веселые слезы осведомился Берлога.

Странный человек вдруг приосанился, поднялся с мостовой на панель, сделал несколько шагов с тем ложным достоинством, которое он, вероятно, напускал на себя в гостиных, приблизился к Берлоге с протянутой рукой и отчетливо отрекомендовался:

— Предрешите расставиться: Кулак Иванов!

«Что?!» хотел заорать Берлога, но крик и смех мгновенно замерли на губах. Он вдруг увидал, что перед ним несчастный больной; со странным расстройством речи. Это был Иван Кулаков, младший владелец местной нэповской фирмы «Братья Кулаковы»: мукомольное дело, «кустарная сарпинка» и лесной склад. Берлога вспомнил, что в редакции он смутно слыхал о каком-то несчастьи, постигшем эту семью, но тогда нэпманскими огорчениями не заинтересовался, и теперь напряженно догадывался, в чем дело.

Рукопожатье затянулось, Кулаков не выпускал из своей пухлой теплой руки холодных пальцев Берлоги.

— Мы уже пошли дочти, — бормотал он. — Вот отделение милиции, нам сюда и надо.

«Почему нам?» — и Берлога, волоча усталые ноги, поплелся за безумным нэпачом.

В отделении стоял кислый запах распаренной кожи, дегтя, неистребимой с зимы затхлости. Тлели угольные лампочки большим сердитым светом. Огромный милиционер, ворча что-то, затягивал пояс и прилаживал кобуру, готовился на пост. Окидывая подозрительным взглядом скучную обстановку учреждения, опустевшего к вечеру, Кулаков спросил, где дежурный, и узнав, что дежурный в кабинете начальника, направился туда. Берлога, уже подчинившийся власти этой нерассуждающей деловитости, последовал за ним.

— Вот в чем дело, товарищ дежурный. Как честный гроветский сажданин, товарищ дежурный, я считаю вас долгом предупредить, товарищ дежурный…

И так, через каждые три слова повторяя «товарищ дежурный», наклоняясь через стол с необыкновенно таинственным видом и легкой грацией галантерейного приказчика у прилавка, Кулаков развел какую-то декларацию верности заветам революции и своих заслуг. Дежурный — крупный, рыжеусый человек, с такими веснушками, что они скрывали даже выражение лица, — помалкивал, позевывал и только по мере возрастания горячности говорившего расстегивал все глубже куртку, обнажив бязевую сорочку с завязочкой, а под ней — белую, нежную, совершенно девическую грудь.

— Итак, товарищ дежурный, — бубнил Кулаков, — выхожу я перед вечером и вижу на нашей площадке преступляется совершение. Совершается преступление, хочу я сказать. На нашей лестнице, дверь в дверь с нами, живет торговец Прейтман. Я знаю, недавно его векселя опротестовывало Общество взаимного кредита. У него не заплачено страховальное социяние!.. И что ж я вижу?! Толстая ихняя кухарка, бывшая экономка, выносит самовар и так, знаете ли, укрывается от меня. Я сразу понял, что это значит: выносят вещи от предстоящей описи.

Дежурный повел рыжим усом, — здесь пахло нарушением закона.

— А вам что угодно? — брюзгливо спросил он Берлогу.

— Я с ним! — Берлога показал на Кулакова.

— Значит, подтверждаете?

И не успел усталый, удрученный всем происходящим и происходившим Берлога сказать что-нибудь, как дежурный, вскочив с пружинистой бодростью, закричал превосходным оперным баритоном:

— Эй, товарищ Ковтюх!

И через несколько минут Берлога, Кулаков, с ними милиционер, все время звеневший, как шпорами, какой-то жестяной дрянью в карманах, шли ловить преступного торговца Прейтмана.

В голубой гостиной с пухлой репсовой мебелью, с креслами, больше похожими на постельные принадлежности, было так тихо, что казалось, что город отделен со всеми своими тревогами и несчастьями от этого уютного закоулка замершими молчаливыми парками, прудами, луговинами. Разговор двух женщин и одного мужчины велся в придушенных тонах, к которым обязывал голубой полумрак, плававший в комнате.

— Как быть, доктор, помогите? — спрашивала молодая, полная блондинка, остриженная так коротко и так прилизанная, что голова ее казалась покрытой лубяными пластинками. — Ведь Ваня делает бог знает что! Он доносит на знакомых в ЗУУР, в ГПУ, разносит про всех небылицы, всех обличает. А последний его поступок с Сонечкой, ведь это ужас!

— Да, это ужас, — подтвердила Сонечка, долговязая и вполне зрелая дама, похожая на худую, англизированную лошадь. — Безысходный мрак! Моя жизнь испорчена…

И она оскалила желтые зубы.

— Панама за панамой!.. — воскликнула блондинка и заломила руки. — Я не узнаю его.

— В чем же дело? — спросил доктор и наклонился так почтительно и так низко, что заскрипел подтяжками.

И обе они, понизив до шопота встревоженные голоса, сообщили, что сегодня утром прибыл, как снег на голову свалился, Пантелеймон Иванович, глава фирмы «Братья Кулаковы», и едва не разнесли весь дом. Он получил от Ивана телеграмму, в которой тот сообщал, что Сонечка сошлась с торговцем Прейтманом, а потому возвращение Пантелеймона к семейному очагу необходимо.

— Наша дружная семья разваливается! — стрекотала блондинка.

— Ну, вы преувеличиваете, — заметил доктор, пожав плечами и снова заскрипев подтяжками. — Весь город знает, что Иван Иванович психически болен.

Тут Сонечка встала во весь свой исполинский рост и в два шага смерила всю комнату по диагонали.

— Да, некоторые пользуются его бредом! Муж накричал на меня, надавал подзатыльников ребятам и скрылся. Вот уже весь день как его нет!

Соня только трубно высморкалась.

— Тут наука бессильна, Валентина Петровна, — сказал доктор. — Все предупреждены о поступках вашего мужа…

— Но его же надо запереть в сумасшедший дом! — заявила Сонечка.

— Помилуйте, — сказал доктор. — Ваш бо-фрер переживает самую счастливую пору… Профессор находит, что он переживает так называемую творческую стадию прогрессивного паралича. Что делать, если интеллект Ивана Ивановича оказался от природы… э-э… как бы сказать… недостаточно подготовленным для высокой катастрофы.

Пользуясь наступившим огорченным молчанием, доктор успел добавить, что он не согласен со взглядами профессора и полагает у Ивана Ивановича наличие преходящего маниакально-депрессивного психоза, свойственного вообще его телосложению, так называемого пикнического габитуса.

В это время в коридоре послышались тяжелые, шлепающие шаги. Открылась дверь, и из темноты донеслось свистящее дыхание.

«Ну, и одышка!» — успел подумать доктор.

В дверь едва пробилась женщина неописуемой толщины, напоминавшая колокол, на который посажена квашня с вытекающим тестом.