Записки штурмана

23 часа 36 минут. Определяю, что нахожусь уже на траверзе Душкачана, в 30 километрах севернее его. Значит, над Байкалом пролетаем в темноте. Вот здесь под нами, где-то вправо от самолета, красивое большое озеро, тем более обидно, что его не видать.

Принесет ли рассвет что-нибудь утешительное? Еще несколько часов назад я ждала наступления темноты и появления звезд на небе; теперь с таким же нетерпением жду первых проблесков рассвета… Вот рассветет, тогда уж я, конечно, определюсь, увижу землю и попью горячего чайку.

Через полчаса наступает рассвет. Байкал остался далеко позади. Сейчас в Москве полночь. Дома еще не спят, мама за последнее время привыкла поздно ложиться. По ярко освещенным улицам москвичи возвращаются сейчас домой из театров, клубов, кино. А мы уже встречаем утро следующего дня…

…Радио, почему радио не работает? Уже четыре часа Москва не получает от нас никаких известий…

При первых же лучах рассвета я вижу, что стекла кабины покрыты изнутри толстым слоем льда. Хотя в кабине температура минус 36°, а снаружи минус 37°, стекла все же заледенели и стали непроницаемы. Мои резервные умформеры тоже покрылись льдом. Сосульки свисают с них на пол. Значит, умформеры замерзли. Теперь уж ясно: до самого конца перелета, до тех пор, пока не сядем, будем отрезаны от всего мира.

Первые лучи солнца осветили землю. Скалываю ножом лед с окон кабины. Глазам раскрылось величественное зрелище пробуждающейся земли. Где-то близко под самолетом лежат гребни гор, покрытые снежной шапкой. Восходящее солнце бросает свои лучи на снежные вершины. Глазам больно смотреть на яркую белизну. Под нами горная цепь.

Мне этот красивый вид не принес утешения. Внизу, в глубоком ущелье, куда не проникли лучи солнца, лежит густой низкий туман. Он скрывает от штурманских глаз нанесенные на карту реки, по которым штурман мог бы ориентироваться. Снова слепой полет. Живописные снежные вершины ровно ничего не говорят: горы, да и только. Таких гор в Забайкалье сколько угодно…

Валя написала мне веселую записку: «Через шестнадцать часов полета, наконец, мы имеем детальную ориентировку». Я отвечаю ей: «Пускай так детально ориентируется Альтовский с его погодой!»

Посмеялись.

Но это был невеселый смех. Нам предстояло изменить свой курс на 30° вправо, чтобы выйти к железнодорожной магистрали Чита — Хабаровск, на станцию Рухлово.

Советуюсь с Валей. Ведь от станции Рухлово всего 20—30 километров до государственной границы. Граница идет по Амуру. Амур делает у станции Рухлово резкий поворот, а мы будем подходить прямо перпендикулярно границе. Хорошо, если будет видно землю и Амур. Тогда, конечно, нет опасности перелететь границу. Но похоже, что земля будет закрыта туманом и облачностью. Амура мы не увидим, а мудрено ли в слепом полете ошибиться на 20—30 километров? Очутишься по ту сторону границы — вот и конфликт…

Советуемся с Валей и принимаем решение: к границе не приближаться, продолжать лететь строго на восток, рассчитывая выйти на Охотское море. Валя со мной согласна. Машина летит на восток. Наступают очень напряженные минуты.

Мы стараемся различить какую-нибудь речку. Иногда вдруг мелькнет в ущелье гор кусочек воды. Удалось увидеть реку Олекму. На душе становится веселее.

Солнце поднялось высоко. Я пользуюсь солнцем для астрономических наблюдений, но сомнеровы линии[6] ложатся так же, как и река Олекма, перпендикулярно нашему маршруту и показывают только дальность, — без боковых отклонений.

Снова пробую радио, но безрезультатно. Приемник и передатчик бездействуют. Сколола лед с умформеров, но все равно приемник и передатчик молчат. Мы непрерывно переписываемся с Валей. Исписали все изящные блокноты, использованные таблицы. Я принялась уже исписывать кусочки карты с обозначением мест, которые мы пролетели. Записки летят от Вали ко мне, от меня к Вале. Она советуется, обсуждает со мной каждое решение. Бедная Полина! Она сидит сзади и тщетно вызывает штурмана всеми сигнальными лампочками. Но штурман прикован к стеклам своей кабины и не замечает этого. Полина думает, что штурман умер… Она пишет записку Вале Гризодубовой. Полина обижается, но мы не виноваты. Не остается ни одной минуты на разговоры, кроме абсолютно необходимых.

6 часов по московскому времени. По моим расчетам, через полчаса Охотское море. Откровенно говоря, мне очень скучно. Я знаю, что могла уклониться севернее, туда, где Охотское море глубже вдается в сушу. К тому же мог быть попутный ветерок, которого не удалось измерить, потому что штурман не видел землю.

Солнце закрыто облаками. Они выше нас, хотя наша высота попрежнему — 7 000 метров.

Может быть, уже сейчас под нами воды Охотского моря?.. Становится жутко. Машина на колесах. Вспоминаются рассказы летчиков о бурном Охотском море. Вот так, в сплошном слепом полете, мы вылетим в Охотское море. Что тогда?

Не пора ли снижаться? Но, может быть, ветер был встречный и нам еще не полчаса, а целый час лететь до Охотского моря? В таком случае мы находимся над горными хребтами. Начнешь снижаться и «вмажешь» в гору. Скучно оказаться погребенными в этих глухих местах. Даже и не узнают, где мы разбились…

Еще раз пытаюсь привести в чувство радиостанцию. Нужно отогреть умформеры. Основные умформеры находятся глубоко под сиденьем, к ним не подлезть. Остается надежда на резервные, стоящие впереди меня. Снимаю с правой ноги меховую унту, закрываю ею умформер передатчика, а маленькой унтешкой — умформер приемника. Начинаю осторожно включать пусковой ток. Пусковой ток прогреет умформер, а унты будут сохранять полученное таким образом тепло. Включаю пусковой ток то на прием, то на передачу. Но приемник и передатчик молчат. В 6 часов 20 минут загорается лампочка на передатчике. Я хватаюсь за ключ и выстукиваю:

— Я УГР! Срочно пеленгуйте, сообщите мое место.

Рассчитываю, что Хабаровск запеленгует меня и передаст по радио, в каком направлении от него я нахожусь. Если Хабаровск узнает, что я вылетела в Охотское море или еще нахожусь над горными хребтами, он мне об этом сообщит.

Вот заработал и приемник. Сначала я слышу, как, надрываясь, зовет Москва:

— УГР! УГР! Немедленно отвечайте! УГР! УГР! Немедленно отвечайте!

Вызывают меня непрерывно.

Внезапно передатчик Москвы замолк. Наверное, там приняли мою радиограмму.

Через несколько секунд я слышу из Москвы:

— Репете! Повторите!

Снова выстукиваю свою радиограмму и снова слышу:

— Репете!

Несколько раз подряд выстукиваю свою радиограмму. А Москва все твердит:

— Повторите! Повторите!

Я повторяю одну и ту же радиограмму вот уже тридцать пять минут. Мне кажется, что Москва не слышит меня из-за того, что мы слишком далеко от нее находимся. Пробую вызывать Хабаровск. Но ручка настройки моего приемника примерзла, и я никак не могу перестроиться на Хабаровск. Очевидно, так уже суждено — до конца быть связанной с московской станцией…

ПРЫЖОК

Продолжаю выстукивать радиограмму.

Внезапно Валя резко встряхивает машину. По обычаю летчиков, немедленно смотрю вниз, и вижу, что туман оборвался резкой стеной. Подо мной не земля, а Охотское море. Но, к своей большой радости, я вижу справа берег. Почти автоматически выключаю передатчик, пустив в эфир только одно слово:

— Ждите!

Высота — 7 000 метров. Вертикально вниз видно хорошо, вперед — не видать ничего. Быстро беру карту и начинаю сличать очертания берега Охотского моря с картой. К счастью, это очень характерное место, я отчетливо распознаю южную оконечность Тугурского залива Охотского моря..

Я сообщаю Вале, что мы находимся над Тугурским заливом, что задание партии и правительства мы выполнили, мы прилетели на Дальний Восток.

Теперь можно подумать и о посадке. У меня невольно напрашивается решение вести самолет на посадку в Николаевск на Амуре. Это всего какой-нибудь час полета. Но Валя подходит к этому строже. Она считает, что в Николаевске на Амуре плохой аэродром, что гораздо лучший аэродром в Комсомольске, и хотя до Комсомольска около 500 километров, но горючего у нас достаточно. Берем курс прямо на юг с расчетом выйти на реку Амур.