Черчиль

Такая «дипломатия в верхах» подрывала физические силы Черчилля и имела как преимущества, так и недостатки. Возможно, скорее именно перспектива победы вела его, особенно в Квебеке, к тому, чтобы выставлять планы, имеющие отношение к настолько разбросанным областям, как Дания, Ост-Индия и Норвегия. Американцам казалось, что он все еще неохотно отдавал плану вторжения во Францию под названием «Победитель» полный приоритет, которого, как они думали, этот план требовал. Однако, показателем реализации власти был тот факт, что Черчилль согласился на назначение американца главнокомандующим полевыми армиями союзников в Нормандии. Ранее он обещал этот пост Бруку, и, к огромному огорчению того, никогда не объяснил, что случилось — возможно из-за того, что сам он не мог определиться с важностью этого назначения.

Атмосфера в Тегеране побудила Черчилля телеграфировать Эттли, что «отношения между Британией, Соединенными Штатами и СССР никогда не были столь сердечными и тесными. Все военные планы одобрены и согласованы». Это уверенное заявление под внешним лоском скрывало разногласия в отношении Польши, Италии и «Победителя», называя только три области. «Сейчас реальная проблема — это Россия, — говорил Черчилль Гарольду Макмиллану в канун конференции. — Я не могу сделать так, чтобы американцы это увидели». Он также не мог сделать так, чтобы американцы радовались, видя укрепление власти Британии на Среднем Востоке и в Юго-Восточной Азии. В действительности, многие американцы все еще видели Британию приверженной торговым барьерам, колониализму и «сферам вмешательства», которые представляли такую же большую помеху будущему миру и безопасности, как и Советский Союз. После Тегерана Рузвельт в дальнейшем встречался с Черчиллем в Каире, и старая близость оказалась до некоторой степени восстановленной. Тем не менее достаточно правдоподобно увидеть в тяжелом воспалении легких, которому потом поддался Черчилль и которое чуть его не доконало, показатель его собственного чувства неудачи и относительного ослабления.

Поэтому с 1944 года и далее он играл вторую скрипку в управляемых американцами усилиях. Он никогда не приспособился к этому положению, и его настроение — и мнения — могли очень изменяться. Удача высадки в Нормандии могла быть в основном воспринята как изумительный пример британо-американского сотрудничества, несмотря на неизбежные трения тут и там. В этом контексте, можно было снова заняться повторением старой риторики о двух «англоговорящих демократиях». Тем не менее, давление американцев против того вида Империи, в который верил Черчилль, оставалось постоянным. Это также было тем самым случаем, когда существовали серьезные различия с Вашингтоном во взглядах относительно будущей стратегии союзников в Средиземноморском регионе. С другой стороны, Британия и Соединенные Штаты все еще могли установить порядок в Европе в послевоенном мире. Но опять-таки, смогут ли американцы остаться в Европе после поражения Германии? И, останутся они или нет, начинало казаться, будто постоянная американская тревога по поводу «Свободы» будет снижать напряжение. В ноябре 1944 года, например, на Черчилля был оказан нажим, чтобы он согласился на американские планы по гражданским авиалиниям — конкурировать в условиях свободного рынка. Ему говорили, что Конгресс будет отнюдь не в благодушном настроении в отношении «ленд-лиза», если «люди почувствуют, что Соединенное Королевство не соглашается на выгодное в общем воздушное соглашение». Черчилль отправил длинное возражение, содержащее заявление, что он ’’никогда не отстаивал соревновательную ’’величину» в любой сфере между нашими двумя странами на текущей стадии развития. Вы будете обладать величайшим флотом в мире. Вы, я надеюсь, будете обладать величайшей силой в воздухе. Вы будете обладать величайшим объемом торговли. Вы обладаете всем золотом»[80].

Тем не менее эти вещи его не пугали, так как он был уверен, что американцы не станут взращивать тщеславные амбиции и что справедливость и игра по правилам будут управлять ими. Такая уверенность не была всеобщей в Лондоне военной поры.

Этому узлу противоречивых надежд и толкований соответствовали такие же двусмысленности в отношении Советского Союза. Жестокое невмешательство Сталина, или как это казалось, в судьбу Варшавского восстания пугало Черчилля, но, с другой стороны, он чувствовал, что Сталин был тем человеком, с которым он мог и будет «вести дела»[81]. Своим издателям он сказал, что не сможет сдать книгу, которую он подрядился написать в 1939 году на тему «Европа после Русской революции»[82]. «Должен ли я поднимать ужасы Русской революции? Моя точка зрения в целом изменилась. Конспект, бывший живым существом тогда, сейчас уже умер. Двадцать лет союзничества с Россией». После очередного визита в Квебек он отправился в Москву. Там, на половинке листа бумаги, он достиг «процентного» соглашения со Сталиным, которое, предположительно, обусловливало его относительное превосходство в Румынии, Греции, Югославии, Венгрии и Болгарии. Черчилль описывал свой лист как «капризный документ», который вызовет шок у американцев[83]. Однако он был уверен, что маршал Сталин был реалистом. Сам он тоже отнюдь не был сентиментален. Блеск в его глазах каждого наводил на мысль, что они поняли друг друга. Они продолжали обсуждать вопрос о Польше, по которому, к тревоге лондонских поляков, Черчилль пришел к пониманию того, что сделать сможет немногое, по крайней мере, без американской поддержки — в одном из своих более раздраженных замечаний он говорил злым полякам, что по размерам Великобритания была не больше Польши. В последней телеграмме президенту Рузвельту, после разговора, касающегося Балкан, никак не упоминалось о том виде соглашения которое имели в виду они со Сталиным. Хотя американцам и не нравились последующие вмешательства Черчилля во внутренние дела Греции, он находил, что Сталин в этом отношении более или менее уважал реализм их октябрьской сделки. Черчилль вернулся, чтобы 28 ноября 1944 года рассказать своим коллегам по Кабинету, что Россия «была готова и стремилась работать с нами. По окончании текущей войны немедленная угроза новой перед нами не стоит»[84].

Ялтинская конференция в феврале 1945 года, поначалу, казалось, давала основания для оптимизма.

Она могла стать последней и самой длительной встречей людей у власти. Сталин произнес тост в честь Черчилля как «человека, который рождается один раз в сто лет», и «храбрейшего государственного деятеля в мире». Обильно потреблялось то, что, как полагал сэр Александр Кадоган, постоянный заместитель министра иностранных дел, было кавказским шампанским[85]. Казалось, в широком потоке грядущей победы изумительно распространяются соглашения — о будущей новой всемирной организации, об устройстве оккупации Германии, в которой Франция будет обладать своей зоной наряду с «большой тройкой», по вопросу возвращения военнопленных и другим вопросам. Только по вопросу комплектования правительства Польши не были сняты основные противоречия. Черчилль казался довольным итогами. Тем не менее в оставшиеся недели войны, невзирая на приветливую манеру «дядюшки Джо», Черчилль все более был обеспокоен Советским Союзом. Окончательное расположение войск будет важным фактором в той сделке, которую все еще необходимо было заключить. Он оказался неспособным взять большой вес — сам успех совместного командования союзников препятствовал любым особым британским авантюрам какого бы то ни было серьезного масштаба. Капитуляция Германии была принята 8 мая 1945 года. Борьба великих держав в Европе была окончена[86].

Смесь идеализма и безжалостности, романтичности и реализма, которая десятилетиями питала понимание Черчиллем политической власти, сохранялась в этих переменах. Какой-то части его скорее нравилось вести себя как властитель и распоряжаться судьбами целых стран на обратной стороне конверта. Часть его с энтузиазмом относилась к традиционной монархии. Часть его готовилась противостоять коммунистам, как в случае с Тито в Югославии, если бы нашлись военные преимущества для того, чтобы это сделать. Часть его с нетерпением ждала будущей всемирной организации и мира без войны, и даже (в одной из бесед) цивилизации, которая будет сообразовываться с предписаниями Нагорной Проповеди. Часть его получала наслаждение от езды вокруг Афин на Рождество в бронированной машине с пистолетом в руке. Часть его напыщенно говорила об англоговорящих народах и полагала, что во внутренней логике британско-американских взаимоотношений было больше, чем неизбежно казалось. Часть его ненавидела то, что американцы сделают с Британской империей. В этом отношении, по окончании войны в Европе, он был особенно озабочен тем, чтобы принять участие в заключительной акции против Японии в качестве показателя намерений Британии заново восстановить Юго-Восточную Азиатскую империю, если даже, в конце концов, Индия будет потеряна. Часть его опасалась, что власть навсегда уплыла из рук островной расы. Он не мог понять, в ноябре 1944 года, «как мы будем содержать экспедиционную армию в 50 или 60 дивизий, тот минимум, который требуется для того, чтобы принять участие в игре континентальной войны»[87].

80

Кимбол. Черчилль и Рузвельт. Т. III. С.421.

81

Как приводится в дневнике у Дальтона, Черчилль в то время твердо заявлял, что укрепление дружбы с Россией продлится так долго, как продлится Сталин. «Бедный Невилл Чемберлен полагал, что он может доверять Гитлеру. Он был неправ. Но я не думаю, что я неправ в отношении Сталина». Б. Пгшлотт, изд. Дневники Хыо Дальтона времен второй мировой войны, 1940–1945. Лондон, 1986. С. 836.

82

Джилберт Цит. Произведение, С. 949–950.

83

Изд. Грэхем Росс. Министерство иностранных дел и Кремль: британские документы на тему англо-советских отношений 1941–1945. Кембридж, 1984. С. 177.

84

Джичберт. Цит. произведение. С. 1071.

85

Изд. Д. Дилкс. Дневники сэра Александра Кадогана, 1938–1945. Лондон, 1971, С.707.

86

Девид Рейнольдс. Черчилль и британское «решение» сражаться в 1940: правильная политика, неправильные причины, в изд. Р. Лэнгхорна. Дипломатия и разведка времен второй мировой войны: очерки в честь Ф. Х. Хинсли. Кембридж, 1985. С. 147–167, приводит Х. Б. Райан, «Видение Англо-Америки: американо-британский альянс и возникновение «холодной войны», 1943–1946», Кембридж. 1987.

87

Джилберт. Цит. произведение, С. 1070.