Брожение

Всюду разливалась грусть. В ней, словно в тени теней, сновали последние умирающие призраки лета.

Янка размечталась и так далеко ушла от действительности, что даже не заметила Витовского, который давно стоял за ее спиной, держа за повод коня. Она сидела долго, забыв о себе, упиваясь сладостью этой осени и этой vis medicatrix naturae,[27] плывущей с просторных полей и почерпнутой в самосозерцании.

XXIV

— Я провожу вас, — сказал Витовский, подходя к Янке. — Если долго восторгаться сырой природой, можно схватить насморк.

— К чему этот тон? — спросила Янка вставая. Она не удивилась его присутствию, но была задета этой иронией.

— К тому же, для чего существует все на свете.

Они посмотрели друг другу в глаза почти так же, как тогда, перед отъездом в Италию.

Янка вспыхнула и отвернулась, а Витовский стиснул зубы и стал стегать себя хлыстом по голенищам; неожиданно им овладела злоба. Ему захотелось смеяться над всем на свете.

— Вы идете к нам? — спросила Янка.

— Никуда я не иду, я иду с вами. — Он сделал шаг назад и долго изучал ее своим пристальным взглядом.

В алых лучах заката, на фоне голубеющих полей Янка казалась особенно красивой. Глаза были полны тоски, задумчивости, какой-то особой таинственности, как те поля у самого леса, которые уже покрывались мраком.

— Вы сегодня похожи на Джоконду Леонардо да Винчи.

— Что вы этим хотите сказать?

— Вы удивительно прекрасны, даже слишком прекрасны, — добавил он вполголоса.

— Только и всего? — спросила Янка с насмешкой. — Старый репертуар.

— Он вам наскучил? Ну что ж. Попытаюсь придумать что-нибудь новое.

— Любопытно.

— Любопытство — ваша отличительная черта.

— Это уже из нового репертуара? Спрашиваю потому, что мне уже приходилось это слышать.

Он промолчал: ему стало больно от ее насмешки. Ее легкие, плавные движения, красивые покатые плечи, алые чувственные губы, глубокие и спокойные глаза, величавая осанка — все это странно на него действовало, притягивало и злило: он чувствовал, что поддается ее очарованию. Он бросил на нее горящий взгляд. Янка заметила это и надела шляпу, которую держала в руках.

— Зачем вы уродуете себя этой коробкой? — воскликнул он.

— Не люблю, когда меня разглядывают, — бросила она резко.

— Кто вы такая? — Ее слова ударили его словно плеткой.

— Человек.

— Нет, вы воплощенное самолюбие.

— Мы говорим о том, что мертво. Если бы во мне еще жило самолюбие, я не шла бы сейчас по этой дороге.

— Не понимаю.

— Я жила бы в каком-нибудь большом городе, возможно, стала бы великой актрисой, а может быть, никем, но, уж во всяком случае, не сидела бы в Кроснове.

— От добрых жен, конечно, меньше пользы, чем от великих актрис, но… замечательной женщиной можно быть и в Кроснове.

— Для кого? — спросила она и тут же раскаялась: такими наивными показались Янке ее собственные слова.

— Для себя, для людей, для мужа и вельможного пана Петра.

— Вам, кажется, не обойтись без насмешки?

— Насмешка — это всего лишь средство самозащиты, — ответил он тихо и грустно.

— Может быть, особая форма флирта из вашего нового репертуара?

— Скажите, вы очень счастливы в Кроснове?

— Сударь…

— Что вы на меня сердитесь? Я только ответил вам в тон.

— Хорошо; ну, а вы счастливы в Витове?

— Счастлив в квадрате! Прекрасно питаюсь, люблю по мере надобности, сплю, когда хочу, издеваюсь над людьми, когда вздумается, ни о чем и ни о ком не забочусь, в любую минуту могу раскроить себе череп, если мне так вздумается. Вы улыбнулись с иронией. Считаете, что я жалкий болтун и позер. Я могу вам сию же минуту на деле продемонстрировать правоту своих слов, как тот англичанин, — проговорил он, вытаскивая из кармана револьвер. Его глаза сверкали такой решимостью, что Янка, побледнев, невольным движением остановила его руку, поднимавшуюся к виску. Страх обжег ее пламенем: она была уверена, что он застрелится.

А он стоял, впившись в нее глазами гипнотизера; красивое, дерзкое лицо Антиноя дрогнуло всеми мускулами. Он снял со своей руки ее руку и насмешливо произнес:

— Вы чересчур нервны для жены Анджея, вам будет очень трудно управлять хозяйством, очень…

— Перестаньте! — крикнула она, и ее охватило такое бешенство, что первым ее желанием было ударить его зонтиком.

В эту минуту она люто ненавидела его. Не сказав больше ни слова, она быстро двинулась вперед.

— Пани Янина! — воскликнул он, обескураженный. Она, не оглядываясь, ускорила шаг; сердце стучало от гнева, в глазах стояли слезы волнения.

— Простите, я не хотел оскорбить вас! Не уходите.

— Нам лучше расстаться. Я не привыкла, чтобы ради шутки производили эксперименты над моими нервами.

Он взглянул ей в глаза с такой мольбой, что ее гнев исчез и сменился состраданием.

— Что подумал бы человек, увидевший нас в эту минуту, — сказала она, стараясь овладеть собой.

— Он понял бы, что перед ним две родственные души, которые ищут друг друга и страшатся той бездны, которая заключена в каждой из них.

— А что бы сказали вы? — Ее сердце сильно забилось.

— Что мы бессознательно искали дорогу к собственным душам.

— Прощайте, я дойду одна.

— И заглянули в бездну, — добавил он, не услышав прощания.

— В то время, когда вокруг такая красота! — И она показала на висящее над лесами солнце, которое, отражаясь кровью на поверхности прудов, плавало в тумане.

— Н20 с металлическим отливом. Хотите, я остальное тоже определю формулами?

Янка взглянула на него, и опасения стиснули ей сердце, будто она в самом деле заглянула в бездонную пропасть.

Они шли молча, испытующе поглядывая друг на друга, а сердца их бились в невыразимом ощущении любви и тревоги; они жаждали обладать друг другом и в то же время страшились этой жажды; зрачки их, казалось, то распространяли, то впитывали в себя магнетическое излучение.

Из витовской часовни доносился звон колокола и мчался в тишине, сливаясь со стрекотанием кузнечиков и стуком кросновской мельницы.

Они молчали и боялись нарушить это молчание, боялись произнести то слово, которое готово было сорваться с их уст. У Янки закружилась голова, иногда горячая волна крови приливала к сердцу, к мозгу, и она была близка к тому, чтобы потерять сознание. Тогда она останавливалась, чтобы прийти в себя, и шла снова, думая лишь о нем и странном выражении его глаз, когда он сказал: «Мы бессознательно искали дорогу к собственным душам». Ее охватила внутренняя дрожь, и она плотнее куталась в пелерину, словно так можно было укрыться от его гипнотизирующих глаз. Взгляды его были словно поцелуи, и от них губы ее упоительно покраснели. Янка почувствовала внезапную усталость. Она ступала все неувереннее, временами скинув с себя это внезапное наваждение; она поднимала свой затуманенный взгляд и тотчас, встретившись с его влажными, странно блестящими глазами, опять теряла силы; она вся дрожала, дыхание участилось. Появилось безумное желание броситься ему в объятия, приникнуть к нему, а там будь что будет.

С ним творилось почти то же самое; он чувствовал, что его влечет к ней какая-то сила; ее присутствие рождало в нем ноющую, почти физическую боль. Мысль о Янке овладела всем его существом; он затих, но в глубине души в нем росла злость на самого себя, на нее, на весь мир.

«Люблю тебя, люблю!» — билось его сердце с пугающим однообразием, а губы насмехались, ненавидели; он боролся с собой, чтобы не пасть перед ней на колени, не обнять ног, не прильнуть губами хотя бы к краю ее платья, которое сводило его с ума своим шелестом, не выразить того, что переполняло душу, того, что только сейчас он сумел охватить разумом.

— Спокойной ночи! — промолвила она, когда они вошли в деревню, спрятала руки под пелерину и пошла, даже не взглянув на него; он не остановил ее и не пошел следом. Он только смотрел, как вдали исчезло, сливаясь с сумраком, ее светлое платье.

27

Целительной силой природы (лат.).