Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 85 из 92



— Что это значит? — гневно спросила Янка; старик немного смутился. — Где я? У себя дома или в гостях? — спросила она вызывающе.

— Они мои родители, и ты должна помнить об этом, — сказал сурово Анджей. — Ты у себя дома и, если они грубят, не позволяй им этого. А ты, отец, мог бы меньше пить и не учинять скандалов, здесь не корчма! — крикнул он с досадой.

— Вот ты какой, сынок! Бодаться уже начал! Правду говорила Юзька: как только я запишу на тебя имение, сразу приберешь нас к рукам. Так вот ты какой, сынок, разрази меня гром.

— Успокойся, отец, иди лучше проспись.

— Это ты со мной так разговариваешь, сынок? Со мной, с паном помещиком, а?

Янка ушла и заперлась у себя; долго еще долетали до нее отголоски ссоры и уговоры старухи. Хватит с нее, каждый день попреки, скряжничество, постоянный контроль, хамство, эти потрескавшиеся тарелки и блюда, подаваемые к столу, чтобы сберечь новые, — все это стало внушать ей отвращение; хотелось сейчас же все бросить и уехать куда-нибудь. Перед лицом этих грубых людей с их плоской, мелочной жизнью Янка чувствовала всю свою беспомощность. Она ходила по комнате, не зная, что предпринять. У нее возникали тысячи проектов, и тут же все рассыпалось. Наконец она позвонила.

Появился Бартек в одной рубашке, даже без куртки.

— Позови хозяина. Как ты одет?

— Старый хозяин побил меня палкой и велел снять ливрею.

— Позови хозяина, — повторила Янка, а про себя подумала: «Хорошо, теперь мы поговорим. Вот оно, замужество, и я вынуждена все сносить от этих хамов, я, я!»— без конца повторяла она, теребя кружево халата; в ней росло негодование.

Вошел Анджей и молча сел.

— Я звала тебя, у меня срочное дело.

— Конечно. Иначе ты не пожелала бы меня видеть. — Он говорил резко, и в глазах его светились гнев и упрямство.

Задетая его тоном, Янка немного охладела.

— Я слушаю, говори, — он взглянул на часы.

— Если ты спешишь, я не задерживаю тебя! — воскликнула она в запальчивости.

— Да, но у меня есть еще возможность выслушать все, что ты мне собираешься сказать.

— Я хотела тебя спросить, как мы будем жить дальше, — начала она после долгого молчания.

— Все зависит от тебя, ты здесь хозяйка — как скажешь, так и будет.

— Однако твои родители считают каждый кусок хлеба и относятся ко мне как к чужому человеку.

— Ты действительно им чужая и хочешь сама быть чужой; мы интересуем тебя не больше, чем эта мебель, — он толкнул ногой стул; долго накипавшая горечь обиды вырвалась наружу. — Ты замкнулась в себе и не думаешь о других. Возможно, что ты жалеешь теперь, что вышла за меня, возможно, — и тут он понизил голос.

— О нет! — воскликнула Янка, задетая за живое его тоном.

— Ты смотришь на всех свысока, но почему? Не потому ли, что мы тебя слишком любим?

— Я ни на кого не смотрю свысока, ты лучше понаблюдай, как обращаются со мной твои родители!

— Чепуха, не обращай внимания на то, что они говорят.

— Но это оскорбляет меня! — вспылила Янка, выведенная из себя его спокойным тоном.

— Найти выход можно, родителей не заставишь молчать — они простые люди и не привыкли скрывать того, что думают. Поэтому надо взять в свои руки управление хозяйством. Впрочем, если хочешь, мы можем отделиться от них; они вернутся во флигель, и ты не будешь их видеть, раз тебе это неприятно. — В его голосе звучал упрек.

Она смотрела на него, уязвленная в самое сердце его словами, и страдала, видя его беспокойный, выжидательный взгляд. От накипевшей в ней боли она не могла говорить.

— Спокойной ночи! — сказал он, не дождавшись ответа.

— Ты уходишь? — тихо спросила она.

— Уже первый час.

— Уходишь так, словно сердишься… — проговорила она. Ей захотелось извиниться перед ним, сказать ему такое слово, которое сможет развеять всю скопившуюся у него неприязнь, но ничего не приходило ей в голову.

— Нет, что ты, мне не за что сердиться на тебя! Я просто плохо себя чувствую. — Он сдавил виски и вытер вспотевший лоб.



— Ты болен? Или, может быть…

— Может быть… — шепотом повторил он и так странно посмотрел на нее, что она вздрогнула и села около лампы; сердце у него быстро оттаяло, ожесточение пропало. Ему безумно захотелось снова слышать ее голос, обнять ее и расцеловать это бледное, прекрасное лицо и гордые, упрямые губы.

— Яня, — сказал он робко, умоляюще, — прости меня за все это. Видишь ли… — Он смолк, а она, глядя на него, ждала, что будет дальше; ей хотелось помочь ему и сказать что-нибудь, но она не могла. Стало так тихо, что было слышно пение петухов и ропот деревьев. Анджей постоял еще немного в ожидании и вышел.

Когда захлопнулась дверь, Янка пришла в себя, но Анджея уже не было.

— Чего я хочу? Чего я хочу? — воскликнула она с болью в голосе.

XXIII

На другой день, еще до утреннего чая, к ней пришел Бартек, раскрасневшийся, с отчаянной решимостью в глазах, и бросился в ноги:

— Смилуйтесь, барыня, избавьте вы меня от ливреи и от лакейской должности, а то я совсем дураком стал. Одно только прислуживание у стола — и то может до смерти уморить человека. Смилуйтесь, барыня! — повторил он.

— Ты отказываешься от работы?

— Работать я не прочь, что ж мне, бедняку, делать, как не работать у господ, да только при лошадях, в поле, где угодно, а не в комнатах.

— Почему?

— Как же, вчера молодой хозяин дал в морду — почему, мол, не хожу в ливрее, а сегодня старый огрел меня палкой — зачем, дескать, ливрею напялил. Как быть, не знаю. Да и смеются надо мной все. Не могу я больше ходить в лакеях, не дай бог, еще сделаю что с собой.

— Ты просто дурак, слышишь?

— Как не слышать, слышу, — сказал он покорно и вытянулся в струнку, увидев, что Янка нахмурилась.

— Теперь внимательно слушай: ливрею носи и не снимай, говори всем, что я так приказала.

— А если старый хозяин изобьет меня и выгонит? — спросил Бартек жалобно.

— Ты служишь у меня и у молодого хозяина. Только мы имеем право тебе приказывать и больше никто, понимаешь?

— Понимаю, надеть ливрею и не снимать, а если кто спросит или даст по морде, сказать, что я служу у молодых господ и что они так приказали. — Он поклонился и вышел.

«Итак, война, — подумала Янка. — Что ж, хорошо: желаете, чтобы я командовала вами, — пожалуйста. Вы скоро узнаете меня: или я уйду отсюда, или все будет так, как я захочу».

Она упрямо сжала губы, бросив взгляд в окно на отца, который торжественно маршировал в красной фуражке и старом мундире, отчеканивая шаг.

— Раз… два!.. Раз… два!.. Мечик! — кричал он без устали, доходя до конца своей загородки, поворачивался и начинал все сначала.

Янка оторвала взгляд от отца и направилась в столовую.

Анджея уже не было, за столом сидел только старик, державший обеими руками стакан с чаем, и старуха. Янка кивнула им головой и принялась завтракать. Янова с покрасневшими глазами и опухшим лицом молча прислуживала.

— Янова, откройте окно, отец курит такую гадость.

— Ну, ну, — проворчал старик, отставляя стакан, и зло взглянул на нее.

— Янова, принесите мне новый прибор, на этих черепках я есть не буду: уберите, унесите на кухню и больше никогда на них не подавайте.

— Януся, да ведь это же совсем целые тарелочки! — ужаснулась старуха.

— Молчи, мать, раз барыня велит, значит, надо слушаться, а не то еще прикажет убираться вон, и все тут, — зашипел старик, второпях закончил завтрак и вышел. Его душила злоба.

«Буду воевать из-за масла, тарелок, ливреи», — с горечью думала Янка.

Мать тихо поднялась и тоже ушла, даже не взглянув на Янку, а та долго сидела за столом и размышляла: «Чего мне надо? Чего я хочу?». Вдруг что-то пришло ей в голову, она позвонила Бартеку.

— Позови повара! — И тут же с грустью подумала: «К чему все это? Отчего я не стала жить свободно и независимо?». Янка встала и начала ходить по комнате, чувствуя, как сердце ее закипает ненавистью к этому дому, к анфиладе комнат, к полям, которые, словно море, подступают к усадьбе, и ко всему, что ее окружало в ней. Она чувствовала себя униженной оттого, что ей приходится играть такую жалкую роль и вести мелочную борьбу.