Брожение

— Почему не позвали меня раньше?

— Не позвали… ну да, не позвали: думали, само пройдет, да и разве доктора помогут? — оправдывался Рох, вытянувшись в струнку и сделав под козырек.

— К знахарю ездила?

— Известное дело, ездила: и водкой натиралась, и жиром мазалась, и травы пила, и заговорами бабы лечили, и по росе ходила босая, и пиявки дурную кровь высасывали, и тридцать банок цирюльник поставил — не помогло. Видно, уж ничего не поможет, — говорил Рох, глядя безучастно на больную.

— Сегодня же пришлю лекарство. Пойдем! — обратился доктор к Янке, которая смотрела на больную полным сострадания и тревоги взглядом. Янка повернулась, чтобы уйти, но больная вытянула руку и худыми пальцами схватила ее за платье. Янка вздрогнула.

— Барышня, барышня! — позвала больная тихо, закашлялась и минуту, наверно, лежала с застывшими глазами, тяжело ловя ртом воздух и теребя руками одеяло.

У Янки на глазах навернулись слезы. Она поправила подушки и одеяло, стянула потуже желтый платок, которым была повязана больная, погладила ее по щеке и, глотая слезы, вышла из сторожки. Больная смотрела вслед; в ее угасающих глазах засветилась благодарность.

— Пусть, пусть, пусть! — твердила она посиневшими губами, видимо, какую-то молитву; она лежала спокойно и без тревоги смотрела в неведомую, страшную даль.

— Умрет еще сегодня, — сказал доктор Роху, выходя из комнаты и надевая респиратор.

— Умрет… Да, умрет! Надо, значит, сколотить гроб, — произнес Рох равнодушно.

У Янки сердце затрепетало от жалости; она не могла ничего сказать, только шла следом за доктором и глядела на осенние краски умирающего леса, на серые стаи туч, плывущие быстро, как птицы, на мир печальный, оцепеневший.

Войдя в дом Орловского, доктор снял пальто и жестами попросил, чтобы ему дали поесть. Когда Янка рассказала отцу о жене Роха, доктор незаметно сделал ей знак, чтоб она вышла, вынул свою записную книжку, сел за стол и, бросив взгляд на Орловского, ходившего взад и вперед по комнате, написал карандашом:

«Ты здоров?».

— Никогда не чувствовал себя лучше.

«По глазам вижу, — у тебя болит голова; ты скверно спишь», — написал он.

— Правда, но у меня столько забот по службе, что это вполне естественно.

Доктор заглянул ему в зрачки, выслушал его, пощупал пульс и сел снова.

— Ничего у меня не болит, что тебе взбрело в голову?

Доктор не ответил, пообедал наспех и пошел прощаться с Янкой.

— Есть только одно средство: спокойствие, спокойствие, спокойствие, — сказал он, — есть и другое, правда, лишь половинчатое — дирекция пришлет ему экспедитора. Я сам похлопочу об этом.

— Доктор, я очень беспокоюсь за отца, не жалейте средств, распоряжайтесь — я сделаю все, чтобы спасти его.

— Главное сейчас — продлить его теперешнее состояние, о полном излечении не может быть и речи, — сказал он и нахмурился. Затем пожал ей руку, поцеловал в лоб, надел респиратор и вышел.

Вечером приехал Гжесикевич с букетом. Янка приняла Анджея холодно; все внимание ее было сосредоточено на отце. Орловский повеселел, много шутил. Опасения Янки стали понемногу рассеиваться, почти исчезли. Вскоре она совсем о них забыла. Отец по-дружески хлопал Анджея по спине, целовал его, и это Янку немного озадачило. Ее также сердили чувствительные взгляды и жениховский тон, с каким Анджей обращался к ней. Они говорили о соседях, об их взаимоотношениях, Орловский спросил:

— Разве Витовский уехал куда-нибудь? Что-то давно я его не видел.

— Нет, просто перестал ездить через Буковец.

— Почему?

— Чудит, как всегда; говорит, что не может видеть тот дуб, на котором зимой повесился овчар.

— Странный человек!

— Нет, нет, пани Янина, скажите лучше — чудак. В субботу ночью вдруг кто-то будит меня; я вскакиваю, зажигаю спичку — Витовский сидит на кровати и здоровается. Я удивляюсь, однако думаю: наверное, у него какое-нибудь важное дело. А он заявляет, что не мог спать и непременно хотел меня видеть. Пришел пешком, двери были заперты, тогда он выдавил на террасе стекло, отворил окно и влез. Собаки, как всегда, на него не лаяли.

— Почему же «как всегда»?

— Я не раз замечал, что собаки на него не лают, подходят и ласкаются.

— Право же, я и не подозревала, что в нашей окрестности живет такое чудо.

— Может быть, скоро с ним познакомитесь. Он богатый, образованный, но общаться с ним не всегда приятно: он большой барин, влиятельный человек, его все побаиваются. Мужики называют его антихристом. Хозяин он не блестящий, но имением управлять умеет. Мы с ним ладим; он не раз говорил мне в глаза: «Гжесикевич, ты мужик, но я тебя люблю — есть у тебя зачатки человечности; я уверен, из твоей семьи выйдет еще великая душа».

— Откуда он взялся?

— Ровно год тому назад приехал прямо из Парижа. Старик Витовский, его дядя, завещал ему Витов, но потребовал от него выполнить столько благотворительных дел, что принять наследство мог только безумец, хотя состояние и колоссальное.

— Пан Скульский рассказывал удивительные вещи об этом Витовском.

— Про него ходит множество анекдотов.

— Я хотела бы с ним познакомиться.

Гжесикевич расхохотался.

Янка удивленно вскинула брови.

— Я смеюсь только потому, что он когда-то говорил мне; если кто-нибудь станет думать о нем или пожелает увидеть, телепатическим путем он узнает об этом и рано или поздно сам устроит встречу.

— Буду ждать терпеливо.

— И вы верите в такие сказки, как телепатия, предчувствие и тому подобное?

— Ни да, ни нет; но допускаю возможность всего этого. Действительность, как и мечты, создана из того же самого материала.

Гжесикевич не ответил, но в глазах его вспыхнул едва заметный огонек иронии.

IX

Витовский долго не выходил у Янки из головы. Он страшно заинтересовал ее. Уже заочно он произвел на нее впечатление. Она чувствовала, что это человек необыкновенный, с оригинальным духовным складом. Вспоминались ей персонажи из кальдероновских драм. Полная неясных, тревожных мыслей, она отправилась проведать жену Роха. Следом за нею шла Янова и несла бульон и вино.

Роха не было дома. На полке горела коптилка, озаряя комнату мутно-желтым светом. У печи, в которой весело потрескивали еловые ветки, сидело несколько женщин. Они разговаривали вполголоса и с удивлением повернули к вошедшей раскрасневшиеся от огня лица. Жена Роха с трудом подняла отяжелевшие веки. Женщины помогли больной сесть, Янка влила ей в рот глоток вина. Больная тяжело дышала, в желтых глазах затеплился слабый огонек жизни.

— Барышня, — проговорила она беззвучно, стараясь поймать коченеющими пальцами руку Янки, — пускай тебя господь бог и матерь божья наградят… пускай… — Она не договорила, огонек сознания погас; она застонала, потом с протяжным вздохом раскрыла рот. Глаза расширились и засветились, будто огромные стеклянные бусины. Одна из женщин, думая, что та уже умирает, зажгла свечу, но больная очнулась снова.

Янка поправила выбившиеся у больной из-под платка волосы, влила в рот еще немного вина, погладила ее по щеке и сама постепенно впала в какое-то оцепенение. Женщины опять уселись у очага; одна из них положила голову на подушку, прикрывавшую бочку с капустой, и уснула. Остальные принялись тихо беседовать, время от времени тревожно поглядывая то на больную, то на Янку. С грохотом промчался поезд, и домик содрогнулся, в шкафу зазвенели фаянсовые тарелки; затем вновь воцарилась сонная, гнетущая тишина. Ветер раскачивал деревья в лесу, гудел в трубе, утихал; вскоре на опушке так жалобно заблеяли козы, что бабы стали набожно креститься и теснее прижались друг к другу. Янка оглядела жилище. Женщины молчали, больная уставилась на Янку отчужденным взглядом, желтоватый блеск ее глаз обдавал холодом и тревогой; Янка отняла руку; больная потянулась к ней, словно цеплялась за нее в эту предсмертную минуту. Янка встала, собираясь уходить.

— Ба… ба… ба… рышня, ба… — прохрипела больная, тщетно пытаясь удержать Янку. Отчаяние и боль исказили ее высохшее лицо. Янка не могла больше глядеть на нее и вышла. Она сознавала, что и в ней все холодеет, умирает. Только в эту минуту почувствовала она весь ужас смерти и бегом бросилась домой. Всю ночь напролет Янка видела это костенеющее лицо.