Комедиантка

В эти долгие дни, в нескончаемые, мучительно безмолвные ночи Янка неторопливо размышляла о жизни и людях, но мрачное и одностороннее восприятие окружающего наполняло ее гнетущей тоской.

— Нет на свете счастья, — шептала она; безжалостная судьба сняла с глаз пелену. Янка прозрела, но было почему-то очень жаль тех прежних дней, когда она ходила в темноте и на ощупь.

— Нет счастья, — повторяла Янка с горечью, и пессимизм женщины, пессимизм сильной натуры целиком завладел ее душой.

Теперь Янка везде видела только зло и подлость.

Как в волшебном фонаре, проходили перед глазами знакомые люди, и она всех без разбора с презрением сбрасывала куда-то на дно, и Владек не составлял исключения: за все время, пока она болела, он лишь один раз удосужился заглянуть к ней. Янка не стала слушать его оправданий и велела немедленно уйти. Теперь она знала его достаточно и впервые поняла, что по-настоящему никогда его не любила.

Ей становилось стыдно и больно при мысли, что она могла пасть так низко, и ради кого!

Таким ничтожным и заурядным казался он ей сейчас. Она не могла себе простить их отношений и мучилась от сознания, что изменить уже ничего не может.

«Как случилось, что он встал на моем пути? — спрашивала Янка, чувствуя себя глубоко униженной. — Я не люблю его!» При этой мысли дрожь брезгливости и отвращения пронизывала все ее существо. Сейчас она не испытывала к нему ничего, кроме ненависти.

И театр много потерял в ее глазах за эти часы размышлений. Янка смотрела на него сквозь призму своих разочарований, памятуя о вечных ссорах и закулисных интригах, о никчемности его служителей.

«Не таким я представляла его прежде!» — вспомнила Янка.

Все стало мелким и серым; всюду открылись низость, хвастовство, ложь. Люди отняли все самое дорогое. Отпало желание царить на сцене.

«Что это? — спрашивала себя Янка. — Что же это такое?»

Перед глазами вставала пестрая, разношерстная толпа зрителей, которым все равно, стоит искусство чего-то или нет. Они приходили развлечься, посмеяться и ценили лишь шутовство и циркачество.

«Что же это? Комедиантство для заработка и увеселения публики».

Сцена напоминала ей арену для клоунов и дрессированных обезьян. Янка чувствовала себя глубоко уязвленной.

«Я хотела быть забавой для толпы… А где же искусство? — мучительно искала Янка ответа. — Что же такое искусство? Идеал? То, чему сотни людей посвящают жизнь? Что это такое, и где оно?» снова задавала себе Янка тревожный вопрос, все отчетливее сознавая, что если это лишь забава, то она не может быть целью.

Литература, поэзия, музыка, живопись все виды искусства перебирала она в мыслях и не могла отделить их потребительской стороны от художественной. Все играют, поют, творят лишь для того, чтобы огромная грязная толпа могла развлекаться.

Ей посвящают жизнь, отдают кровь, мечты, ради нее страдают и борются, для нее живут и умирают.

И она представила эту огромную толпу Гжесикевичей, Котлицких, Меценатов в образе властелина, непревзойденного по глупости и низменным устремлениям, который с полунасмешливой и милостивой улыбкой смотрит на людишек, а те играют, читают, творят перед ним, с трепетом ждут похвалы и признания.

Янка представила себе, как огромная человеческая масса мерно колышется без всяких устремлений, но вот появляются люди совсем иные, они прорезают эту флегматичную толпу во всех направлениях, они говорят, вдохновенно поют, указывают ввысь, пытаясь обратить взоры окружающих на звезды, они хотят внести какой-то порядок в хаос движения, прокладывают пути, проникновенно увещевают, заклинают, но толпа либо смеется, либо поддакивает, продолжая топтаться на месте, и наконец выталкивает непрошеных гостей либо топчет их ногами.

«Что это? Зачем? — задавала она себе тревожный вопрос. — Если мы не нужны им, надо их оставить, бросить и жить только для себя и с собою», — рассуждала Янка, но в мыслях снова все путалось, и трудно было понять, как можно жить без людей и стоит ли тогда жить. Голова от подобных раздумий словно раскалывалась на части.

Совинская, которая с материнской заботливостью присматривала за Янкой, прервала ее бред.

— Поезжайте домой, — искренне посоветовала она.

— Не поеду.

— Зачем же так изводить себя? Отдохнете немного, наберетесь сил и снова вернетесь в театр.

— Нет, — ответила Янка тихо.

— Заходила вчера ко мне Недельская.

— Вы с ней знакомы?

— Вовсе нет, дельце у нее тут было. Подлая баба! — прибавила она.

— Может, только слишком скупа, а в общем, женщина порядочная.

— Порядочная! Вы еще узнаете ее порядочность.

— Почему? — спросила Янка без особого интереса. Какое ей теперь было дело до всего этого!

— Скажу только одно — очень уж она вас не любит! Очень!

— Странно, я ведь не сделала ей ничего дурного.

Совинскую будто передернуло, она зло посмотрела на Янку и хотела сказать что-то грубое, но, заметив на ее лице полнейшее равнодушие, оставила девушку в покое и вышла.

А Янка уже думала о Буковце.

«Нет у меня дома, — размышляла она уже без горечи. — Мир широк, есть где поселиться», — утешала она себя, но тут же вспомнила, чтó Гжесикевич говорил об отце, и съежилась, будто от боли. Тревога — не та, которую человек испытывает от предчувствия недоброго, а та, которая приходит при воспоминании о хорошем и навсегда утраченном, — завладела ее сердцем. То была боль минувшего прошлого, какую испытывают в часы раздумий и раскаяния, воспоминания об умерших.

Но картины одиноких ночей в Буковце, когда она предавалась мечтам, позабыв обо всем на свете, и создавала чудесные миры в своем воображении, ожили в ее мозгу с новой силой. Думы о природе, буйной и прекрасной, о бескрайних полях, задумчивых ярах, полных звуков и песен, о могучей красоте зелени навевали на нее меланхолию и убаюкивали душу, измученную жизнью и борьбой.

Только леса, где она выросла, мрачная глушь, полная невыразимых чудес, могучие деревья, среди которых она чувствовала себя, как среди братьев, связанных с нею узами родства, — лишь они жили сейчас в ее воображении.

Янка тосковала по этим родным местам, и в ножной тишине чудились ей величественные голоса осеннего бора, сонный шорох ветвей; всем существом своим она ощущала мерное, беспрерывное покачивание лесных великанов, мягкие движения золотистых ветвей и радостные крики птиц, запахи молодых побегов сосны, можжевельника, всю эту неторопливую жизнь природы.

Часами лежала Янка без слов, без движения, душой она была там, в зеленых лесах, бродила по вырубкам, среди кустов дикой малины и терновника, по полям, где колосилась и шумела, переливаясь на солнце росами, густая, высокая рожь. Янка мысленно пробиралась сквозь сосновые перелески, пахнущие смолой. Она прошла по всем дорогам, по каждой тропинке, навестила каждый уголок, приветствуя все вокруг и обращаясь к полям, лесам, горам и голубому небу: «Это я! Это я!». Янка улыбалась, будто снова обрела утраченное счастье. Освежающие воспоминания восстановили ее силы.

На восьмой день Янка встала и, почувствовав себя гораздо лучше, пошла на прогулку. Захотелось воздуха, зелени, не покрытой городской пылью, солнца и простора. Янка ощущала, как город давит ее все больше, тут на каждом шагу нужно себя стеснять, оглядываться и вечно считаться с какими-нибудь условностями и правилами.

Она пересекла площадь Брони и за Цитаделью[36] пошла по влажным отмелям к Белянам. Вокруг стояла глубокая тишина. Солнце ярко светило, но от воды веяло бодрящим холодом.

Янка смотрела на реку, покрытую белыми пятнами пены, на неясные силуэты лодок, прислушивалась к плеску воды. Она наслаждалась покоем и чувствовала, как возрождаются в ней подорванные силы.

Янка легла на желтый прибрежный песок и, глядя на сверкающую полосу воды, забыла обо всем. Ей казалось, что она плывет по течению, минуя берега, дома, леса, плывет в голубую бескрайнюю даль, как в бесконечность, ничего не испытывая, кроме невыразимого наслаждения от покачивания на волнах; ей представляется безграничным счастьем отдаться на милость стихии и без желаний, без мысли покориться ей и уснуть под мягкий шум волны, наполняющий сердце сладостным чувством, не жить, не помнить, а только смутно чувствовать краски, запахи, звуки, мерцание звезд, дыхание деревьев — все это биение матери-земли с ее необозримыми просторами.

36

Цитадель — крепость, построенная в годы господства царизма в Польше.