Рассказы

— Правда, ей-богу правда! Погорельцы эти в волость приезжали и рассказывали, что кто-то их подпалил.

— Экой разбойник, поджигатель!

Разумеется, во всем этом не было ни крупицы правды, — все это выдумывал солтыс. И когда несколько партий эмигрантов, пытавшихся тайно перебраться через границу, были задержаны и возвращены обратно, а некоторые попали в тюрьму, солтыс уже громко кричал повсюду, что это — дело рук Ясека. И окончательно вооружил против него всю деревню.

Винцеркова первая это почувствовала: ее сторонились, как зачумленной, и, когда она шла деревней, ей вдогонку летели злые слова:

— Разбойничья мать!

«Люди — те же свиньи: что им ни кинь, все проглотят!» — с горечью думала Винцеркова. Ее мучило это незаслуженное презрение, но, занятая приготовлениями к отъезду, она забывала о нем.

Она продала помещику свою землю, постепенно распродала вещи. Теперь они только ждали Герша, который должен был переправить их через прусскую границу.

«Скорее бы!» — думала старуха в тревожном нетерпении, зная, что солтыс говорит всем в деревне, как он сыплет угрозами. И к тому же, хотя сердце ее ширилось при виде сына, здорового и сильного, как молодой конь, — ее пугала его смелость, его неукротимость.

— Встретится он со стражниками, так ведь не убежит, а в драку полезет! Такая уж порода — и отец его такой же был! — говорила она Тэкле и с гордостью и со страхом.

— Молодец! Рассказывали мне, как он солтыса с одного маху в грязь швырнул, а ведь солтыс — мужик здоровенный! Ай да хлопец!

— Да, послал мне бог утеху на старость!

— А статный какой и в поясе тонок, как девушка! — восторгалась Тэкля.

— Правда, хорош, хорош, сынок мой ненаглядный.

— На какую девку ни глянет, всех в жар бросает…

— Еще бы. Хлопец как картина!

— А пройдет близко, так даже мурашки по тебе забегают и в глазах темнеет…

— Другого такого не сыщешь, хоть весь свет обойди! — с гордостью воскликнула мать.

— Не сыщешь, нет! — шопотом подтвердила Тэкля и умолкла, понурив голову, чтобы скрыть пылающее лицо. Она не понимала, что это с ней творится с того дня, как она увидела Ясека после выздоровления.

Обе сидели молча, занятые мыслями о Ясеке, как вдруг он вошел в комнату.

— Сын, что ты делаешь! Среди бела дня ходишь на глазах у всех!

— Не бойся, мама, ничего не будет.

— Да ведь солтыс день и ночь тебя подстерегает, как ястреб!

— Пусть только придет и попробует меня взять!

— Он не один придет, а со всей деревней.

— Со всей деревней? — крикнул Ясек запальчиво. — Пусть приходят, пусть выдадут меня — а я с ними рассчитаюсь, камня на камне в деревне не оставлю. — Он побагровел от волнения.

— Ясек, господь с тобой! — успокаивала его мать.

— Вся деревня на одного. Загрызть готовы человека, как бешеные собаки! — тихо сказала Тэкля.

— А вы тоже лишнего не болтайте! — резко бросил ей Ясек и придвинул к себе тарелку с едой, которую поставила перед ним мать.

Тэкля промолчала и только жадно смотрела на его опущенную голову, густые кудрявые волосы, которые он то и дело откидывал со лба, на дышавшее силой и молодостью румяное лицо с прямым носом и сверкающими голубыми глазами, на пухлые красные губы, за которыми поблескивали мелкие белые зубы, острые, как у собаки, на эти черные брови, словно нарисованные углем, и широкие плечи… Смотрела, смотрела, и душу ее переполняла дивная нежность и боль, и вся кровь прихлынула к сердцу, и слезы набегали на глаза. Наконец она не выдержала — вскочила и стремительно выбежала из комнаты.

— Какая ее муха укусила? — заметил Ясек, продолжая есть и время от времени поглядывая в окно.

— Все еще по ребенку тоскует… Когда же мы едем? — спросила мать, понизив голос.

— В воскресенье. Гершка больше дожидаться не стану. Другой человек нас поведет.

— В воскресенье! Через два дня!

— Да, послезавтра.

— Господи Иисусе! Уже так скоро! — Она расплакалась.

— Не бойтесь, мама, поедем вместе, и Настка с нами, деньги есть, так что с нами худого случится? Зря вы беспокоитесь. Заживете там хозяйкой — не на моргах, а на влуках!

— Значит, в воскресенье выходить? — спрашивала она в который раз. Ей все еще не верилось.

— Да, вечером придет человек один, что контрабанду перевозит, и поведет нас.

Старуха старалась сдержать слезы, но они помимо ее воли ручейками лились по щекам, и сердце щемили грусть и опасения.

Ясек не мог сидеть спокойно и смотреть на плачущую мать. Он доел обед, сунул хлеб в карман и ушел.

Бродил, как бездомный пес, по полю и лесу, останавливался, глядел на все кругом — и опять шел. Сердце ныло от страшной тоски.

— Э, что там… Двум смертям не бывать… — твердил он, подбадривая себя.

Но сердце не унималось, и он решил не думать больше сегодня об отъезде. Лежа на борозде, часами смотрел в небо, слушал сухой шелест колосьев, склонявшихся над ним, пение жаворонков, голоса, летевшие из деревни низко над полем, жужжание насекомых. Льнул к этой черной, жирной земле, укрытой зеленью, родной и любимой, так крепко, словно хотел уйти в нее.

— Ох, Иисусе, Иисусе! — стонал он и плакал, как ребенок.

На другой день, в субботу, он рано утром украдкой пробрался к матери и уже спокойно наблюдал, как она отдавала Тэкле утварь и мебель — все, что нельзя было ни продать, ни взять с собой.

С опухшими от слез глазами старуха обходила все закоулки дома.

— Тэкля, и эти лавки возьми, все бери, что есть в доме, все, — говорила она, с лихорадочной торопливостью вытаскивая вещи на середину избы.

Тэкля брала, но без всяких признаков радости, безучастно смотрела на все это добро. Даже подаренная ей большущая перина не оживила ее застывшего, мертвенно-бледного, похудевшего лица. Она все делала, как автомат: то пойдет по воду и забудет ее принести, то примется вдруг чистить кастрюли, то подолгу бессмысленно смотрит вокруг, как в беспамятстве.

Тяжелое, мрачное молчание, полное невыплаканных слез и тоски, нависло в избе.

— Значит, уже завтра, сынок? — тихо роняла старуха,

— Завтра, мама, завтра, — отвечал Ясек так же тихо.

Наконец все было уложено. Они должны были выйти до рассвета, спрятаться в ямах у леса и там дождаться проводника, который обещал притти до полудня, а может быть, только вечером.

А там — в путь! В широкий, чужой свет!

Пока же взгляды их не могли оторваться от дорогих мест и предметов: блуждали по стенам, по образам, устремлялись в окна, на деревню, поля, колокольню. По временам глаза матери и сына встречались, каждый словно глядел в душу другому и видел там мучительную горечь прощания. И оба торопливо опускали веки, сдерживая тяжелые, свинцовые слезы…

— Пойду к Настке, надо ей напомнить, чтобы не проспала. — Ясек схватил шапку и выбежал из избы.

Обойдя кругом монастырь, он перелез через забор в усадебный парк и здесь укрылся среди большой купы елей, росших на пригорке над домом. За густыми, свесившимися, до земли ветвями ничей глаз не мог его заметить.

Ждал долго, пока, наконец, не увидел Настку, сбегавшую по ступеням террасы.

Он свистнул — это был условленный сигнал, — и девушка пришла к нему.

— Настусь! Завтра на заре. Смотри не проспи! — сказал он шопотом.

— Ох, так жду, так жду, невмоготу просто…

— А не боязно тебе?

— Чего мне бояться? Ведь не одна, а с тобой и с матерью.

— Вот и хорошо, Настусь. Тот, кто нас поведет, сказал, что за границей нам с тобой сразу можно будет повенчаться. Ты ничего не опасайся, я тебя никому в обиду не дам.

— Да разве я не знаю… Ты такой добрый, Ясек…

— А сказала ты пани, что только в понедельник?..

— Сказала. Она мне десять рублей дала и золотой крестик — вот!

Немного отвернувшись, она вытащила из-за кофточки крестик на черной тесемке.

— Пошли ей бог всякого добра!

— А еще дала она мне вот эту книжечку, говорит, что в ней все написано: куда и какой дорогой ехать, сколько платить и к кому в Америке итти… И еще, гляди, такая картинка, где все обозначено — каждая река, и гора, и дорога. Пани все мне показала и объяснила.