Вампир

— Меня ждут! Ада! Надо идти, необходимо!

Одно мгновение он колебался, не зная, что делать, но его так сильно потянуло к ним, что он сам не заметил, как очутился в кебе и приказал ехать.

«Десять лет! Меня преследуют призраки. Мертвые воскресают», — думал он, восстанавливая в памяти давно забытое лицо.

«Но то уже умерло во мне! Умерло!» — повторял он, как бы защищаясь от воспоминаний. Но напрасно, — мрак внезапно рассеялся, и из-под многих лет забвения, из-под бурных нагромождений новой жизни прорывалось эхо минувших дней — все настойчивее, все сильнее, все громче.

«Я едва помню об этой любви, едва помню».

Он бросил вызов собственному сердцу, беспокойно ожидая его ответа, но сердце не дрогнуло, не забилось сильнее, не рванулось в порыве тоски; явилась только память о каких-то страшных мгновениях. Последний день перед бегством из родной страны вполз в его мозг и колол острыми шипами воспоминаний.

Кеб катился медленно, попав в бесконечную цепь экипажей, омнибусов и автомобилей; улицы были полны крика и движения, город утопал в сером и холодном тумане. В глубине магазинов горели огни. Без конца и без числа плыли реки черной муравьиной массы людей.

«Как она теперь выглядит? Как она меня примет?» — думал он, вглядываясь в тени тех дней, все отчетливее встававших перед ним. Все умершие слова снова зазвучали в мозгу, все ее взгляды, как клубок молний, снова пронеслись, пробуждая застывшую память страданий. Воспоминания о часах неверия и отчаяния, о нечеловеческом страдании и пытке той жизни нахлынули на него горькой, ядовитой волной, и хотя возникали только как хоровод привидений, только как мучительные сны, как поблекший ужас, испепеленный и готовый рассыпаться во прах, душа его, однако, наполнялась какой-то грустью и беспричинным сожалением.

— Каждый сегодняшний день — гроб вчерашнего. Это мудрая необходимость.

Он грустно вздохнул и, входя в гостиницу, твердо решил не позволить вывести себя из равновесия и не поддаться очарованию минувшего.

«Я теперь чужой им и останусь чужим. Десятилетний промежуток времени лежит между нами. Чего хочет от меня эта мраморная женщина? Разве я мало заплатил за все?» — спрашивал он себя, кипя глухим возмущением и враждой. Когда он вошел в переднюю и служитель пошел доложить о нем, ему вдруг безумно захотелось убежать.

Однако было уже поздно: кто-то торопливо приближался, дверь растворилась, и перед ним появилась Ада.

Она с порывистой радостью протянула ему руки.

Он тоже не смог произнести ни одного слова, только руки их соединились, взгляды встретились, и они стояли так, странно молчаливые и взволнованные.

— Идите же сюда! — позвал чей-то голос из глубины квартиры.

Ада повела его в комнату; навстречу шел человек с костылем. Зенон сначала не узнал его, но тот бросился его обнимать.

— Генрих! — воскликнул Зенон с чувством неприятного изумления.

Тот обнял его еще раз и произнес необыкновенно искренне:

— Наконец-то, мы заждались тебя!

— Вот уже два дня, как мы считаем каждую минуту, — отозвалась женщина тихим, сдержанным голосом.

Зенон стал на что-то ссылаться, но Генрих, не выпуская его руки, усадил его в кресло и весело сказал:

— Не оправдывайся, теперь уже все равно. Ты с нами, а остальное все к черту. Сколько же это лет мы не виделись?

— Почти десять, — шепнула Ада, тихо опуская глаза.

— Громадный промежуток времени! Никогда я не думал, что мы встретимся в Лондоне.

— Я была уверена, что вы вернетесь на родину.

— Что делать, но пока я не тоскую по родине. — Он был уже спокоен и владел собой.

— Как, ты ни разу не затосковал? Ни разу?

— Нет. Я здесь нашел все то, чего напрасно искал на родине!

— И спокойствие? — спросила она, подымая на него глаза.

— Да, и спокойствие, — подчеркнул он.

— И вы никогда ни о чем не жалели?

Он колебался одно мгновение и затем сухо ответил:

— Нет, одежды прошлого я сбросил, а остальное убил в себе. Впрочем, чего мне жалеть? Польской жизни? Нам и сатана не позавидует, хотя это дело его рук. Простите, я совершенно некстати начинаю подобные разговоры.

— И оказываешься глубоко несправедливым по отношению к своим друзьям.

— У меня на родине нет друзей и никогда не было.

— И нас не считаешь друзьями?

— Я не имел в виду семьи.

— Вот пусть Ада скажет, как тяжел был для нас твой отъезд.

— Конечно, лишились партнера для винта.

Генрих отшатнулся, глубоко обиженный.

— Вы даже не написали мне ни одного слова.

— А вы разве дали нам хоть какой-нибудь знак, что вы живы?

Глубоко скрытая жалоба звучала в ее голосе.

— Значит, это моя вина? — он поглядел на нее вызывающе.

Ада склонила голову и вышла в другую комнату.

— Оставим упреки, не стоит раздражать себя, лучше перечеркнем взаимные обиды. Скажу тебе в оправдание лишь то, что всего два года, как я узнал, что ты жив. Ада в этом никогда не сомневалась. А твой адрес я получил только в прошлом году.

— Проболтался, должно быть, мой арендатор?

— Нет, мы его спрашивали не раз, но он ничего не сказал. А адвокат твой постоянно убеждал нас, что ты умер, и приводил в доказательство тот факт, что все свое состояние ты завещал на разные общественные нужды, отказав только кому-то пожизненную пенсию. Мы все должны были в конце концов поверить этому, только Ада не могла и не хотела этому верить. Два года тому назад в Каире мы встретили господина Грея.

— Поэт! Мой приятель! И он вам сказал?

— Он сделал это нечаянно и потом очень сожалел об этом и умолял нас никому ничего не говорить.

— Значит, в Польше обо мне уже знают?

— Нет, никто не знает, кто скрывается под английским псевдонимом — Уольтер Браун. Ада всегда говорила, что мы не имеем права разглашать твою тайну.

— Я вам очень благодарен за это.

— Но Ада сделала еще больше: она перевела несколько твоих книжек, и ты известен у нас, господин Уольтер Браун!

— У меня есть эти переводы, они действительно великолепны, но мне и в голову не приходило заподозрить в этом Аду! Вот так сюрприз!

— Она специально изучила для этого английский язык. И с тех пор, как мы знаем, кто этот Уольтер Браун, мы знаем о тебе все. Ты не поверишь, если тебе рассказать, как мы радовались твоему успеху, как гордились тобой.

Зенон молчал, обуреваемый самыми противоположными чувствами.

— И мы все ждали твоего возвращения, но годы проходили, и моя болезнь развивалась так быстро, что я уже перестал надеяться на это. И вероятно, не дождался бы тебя.

— Я никогда не думал возвращаться, — угрюмо произнес Зенон.

— Я это предполагал. Ты знаешь, мое здоровье всегда было плохо, но за последние несколько лет и сердце и почки сдают все быстрее. Я напрасно лечился, разъезжая по всему свету, и теперь решил оставить это. Но тем более важно было для меня увидеться с тобой. Мы ради этого и приехали в Лондон.

— Ради меня?

— Да. Ты ведь знаешь, что умирающему ни в чем не отказывают?

— Не понимаю, какое отношение это имеет к тебе.

— Имеет, потому что у меня к тебе есть большая, последняя просьба.

— Ты шутишь со мной. Преувеличиваешь свое нездоровье.

— К сожалению, нет; свое состояние я знаю лучше, чем доктора, и знаю, что могу умереть каждую минуту. Поэтому-то я и нахожусь здесь и прошу тебя, как просит умирающий: — возьми под свою опеку мою жену и дочь.

— Я? Твою жену и дочь? — Зенон вскочил с места в изумлении.

— Займись ими после моей смерти, — повторил тот убежденно, глядя на него искренним, подернутым слезами взглядом. — Подумай, после моей смерти у них не останется никого, кроме тебя. Подумай!

— Ты не понимаешь, что говоришь! — крикнул Зенон, не веря собственным ушам.

— Я об этом долго думал; что же ты находишь в этом особенного?

— Да, конечно, но для меня это так неожиданно...

— Сядь возле меня, поговорим обстоятельнее. Ты не бойся, опекунство тебе хлопот не доставит, все дела я привел в порядок. Дай мне руку в знак согласия, вот так; я знал, что ты мне не откажешь, благодарю тебя от всей души, мне уже нельзя медлить и откладывать этого дела.