Гремите, колокола!

— А тебе уже исполнилось восемнадцать?

За мучительно покрасневшую Наташу, на которую он пристально смотрел своими янтарными, навыкате глазами, ответила мать:

— Нет, но скоро исполнится.

И тут же выяснилось, что Наташи за столом уже нет. Ее как ветром сдуло. Вслед за ней немедленно поднялся и Алеша, провожаемый сощуренным взглядом Скворцова. Молчание разрядил тот же Скворцов, картинно поднимая в руке фужер с вином.

— Выпьем за любовь!

На том все и ограничилось, если не считать, что Наташа и Алеша после дня два или три ходили на Дон порознь и почти не разговаривали друг с другом. Пожалуй, больше всего отражалось это на Грекове, который и бледнел и подавленно вздыхал за столом, украдкой бросая на них недоуменные взгляды. Тем сильнее бросилось в глаза и то, что, увидев потом, как Наташа с Алешей вместе вытаскивают на берег лодку, приехав из очередного пиратского рейса, он сразу стал шутить и беспричинно смеяться.

Но во второй раз, когда Скворцов приехал с женой, все обошлось не так благополучно.

— А это, Валюша, и есть тот самый Алеша, о котором я тебе говорил, — сказал он, по-кавалерийски соскакивая с мотоцикла.

Что именно он мог говорить своей жене, Скворцов не пояснил, но это и так стало ясно после того, как она простодушно всплеснула руками:

— Да он действительно уже жених. Ну, так, значит, Наташа, скоро гуляю на твоей свадьбе. Обещаю тебе напиться пьяной.

Ничего такого, чего не говорили бы в подобных случаях другие взрослые, она не сказала. Пошутила, как обычно все шутят. И вообще ничего худого о молоденькой жене Скворцова нельзя было сказать. Прекрасный работник, заботливая жена. Просто и она принадлежала к тому типу женщин, которые не могут отказать себе в удовольствии хотя бы мимоходом внести свою лепту в устройство чужого счастья. К тому же Наташе она искренне желала счастья.

И… конечно же все испортила своими словами. Семена их упали на почву, уже взрыхленную Скворцовым, и дали всходы.

Вот почему и тогда, еще перед отъездом Грековых в Москву, Наташа как отрезала свою дружбу с Алешей, и теперь, в Москве, она совсем не встречается с ним, даже не перезванивается по телефону. Была чистая дружба, скрепленная Доном, лесом, матросами, проплывавшими мимо их острова пиратов. Вместе валялись на сене, подсмеивались над предками, а иногда Наташа даже позволяла ему приходить к ней на веранду, и они крутили там не серьезную музыку, а все одну и ту же «Джамайку», — и все сразу исчезло. Мог быть у Наташи товарищ, который ей так нужен, и — нет его. Своими намеками добрая, в сущности, женщина заставила ее содрогнуться от мысли, что в ее дружбе с Алешей может содержаться что-то нечистое, чуть ли не измена ему. И этого было достаточно, чтобы она немедленно отказалась от дружбы.

Теперь понятно, почему и Алеша разговаривал с Луговым по телефону так мрачно. И хорошо еще, что Грекова тогда не оказалось в Москве. Как бы Луговой смотрел в глаза своему другу? Каждую минуту он мог задать ему вопрос, почему это Наташа не показывает к ним глаз в Москве, и ответить на него было бы не так просто. Нет, это замечательно, что как раз в это время в Братске пускали новую гидротурбину.

«25 июля

В неизбежные минуты сомнений, разочарований и отчаяния есть ли рядом с тобой любящее сердце?»

Теперь уже и Луговой знал, как он, в сущности, там одинок. Особенно после того, как покончил самоубийством его единственный друг. Недаром же при каждом удобном случае, между концертами, он садится в самолет и летит домой… Кажется, все, что только можно было узнать о нем, Луговой узнал, а многое почувствовал и сопоставил. И он сам не заметил, как из одной тревоги у него вызрела другая. Даже отсюда все более отчетливо становилось видно, как ему там трудно. И, вероятно помня о былом равнодушии к нему до конкурса, он теперь так боится сойти с орбиты. Едет с концертами из города в город, в Европу и обратно, а менеджеры подстегивают его: «Давай, давай!» Менеджеры всюду одинаковы. Их не интересуют ни Бетховен, ни Прокофьев, ни Брамс, им нет дела, что на ночь он должен глотать таблетки, чтобы уснуть. Он уже еле держится на ногах и весь уже светится. Одни глаза на притененном усталостью лице. «Давай, давай!» И он не вправе сойти с орбиты. У него почти совсем не находилось времени, чтобы остаться наедине с Бетховеном, Прокофьевым, Брамсом, с небом, звездами и с самим собой. Нет, давай, пока еще мы не отвернулись от тебя, пока еще заполняются концертные залы на орбите твоего пути и в тебе самом не иссяк этот огонь, притягивающий к тебе других. Пока еще не прошла на тебя московская мода, хотя, впрочем, ты уже и не сенсация номер один. Но все еще неотразимо твое обаяние, распространяющееся на людей, и все еще добровольно следует за тобой по орбите твоя клака.

Но все-таки самым громким оставался гул этого колокола тревоги, не умолкающий ни на час со дня ее отъезда. Что бы он ни делал и какой бы повседневной заботой ни были отвлечены его мысли, Луговой все время вслушивался в себе в этот гул, подобный степному набату в час летнего полдня. Не тому благовестному звону, который, помнилось, обволакивал его в дни деревенского детства, а тому более позднему бою колоколов над степью, который почему-то остался в его памяти сопряженным с черной кожанкой отца, отъезжающего от двора на тачанке волревкома.

Да, это был набат. И это он лишал его сна. Что только не передумано было за эти ночи, по каким только дорогам не приходилось блуждать ему и какие только самые невероятные фантазии не посещали его.

Вот, казалось бы, не такое сейчас грозное время, как когда-то в его молодые годы, ничем не омрачено небо, но тогда ему не нужно было раздумывать, как помочь, если близкий человек оказался в беде. Или заслони его собой, или вынеси на себе его, раненого, из боя. А теперь чем можно было помочь ее раненому сердцу? И время другое, и в предгорьях Альп осталась его лошадь Зорька. Та самая Зорька, на которой он смог бы переплыть и через океан, чтобы украсть там и привезти ей сюда под крылом бурки этого расчудесного парня, который умеет извлекать своими длинными пальцами из рояля такие звуки, что не только ее сердце начинает гореть как в огне, но и перед взором Лугового опять как воочию встают его товарищи и опять он с ними совершает этот последний казачий поход от Кизляра до Австрийских Альп. Светом луны залита степь, горят по обочинам дорог скирды, озаряя черноту ночи и белый снег, и эскадроны движутся, колыхаясь, среди песчаных бурунов Терека, среди донских могильных курганов, через Днепр и через Дунай и выходят к Будапешту.

И несомненно, таинственной властью обладали эти колокола вызывать к жизни те, другие, что обычно звучат в душе у человека лишь в дни его самой ранней юности и потом, постепенно замерев и угаснув, ничем не напоминают о себе, лишь изредка в застольном кругу друзей издавая дребезжащее подобие былых звуков. Позелененные временем и покрытые паутиной забвения, они молчат в колокольне души, как будто стыдясь своего прошлого, чересчур пылкого звона. Но, оказывается, если и следует стыдиться чего-нибудь в жизни, так это паутины на колоколах своей души, перепутавшей их и лишившей отзывчивости на беду и на радость. В этой еще во многом непонятной и все-таки чем-то знакомой Луговому стране, куда вступил он, нельзя было стыдиться ни слез сострадания, ни приливов нежности, ни угрызений совести, ни восторгов любви. Ничего, кроме равнодушия, умерщвляющего этот юный отзывчивый звон.

Прежде он жил как во сне, а теперь при огне бессонницы с необыкновенной ясностью озаряется вся жизнь. Казалось, ему не в чем себя винить. Во всяком случае, он не Скворцов, который раз и навсегда решил, что там, на Тереке, на Кальмиусе и на Дунае, он завоевал себе отдых до конца дней, и, непоколебимый в этой уверенности, живет теперь в станице на пенсии, растит виноград, пьет вино, ездит в гости к товарищам и сам со своей молодой женой всегда радушно встречает приезжающих к нему друзей. Но разве только Скворцов? После войны и некоторые другие из товарищей Лугового вернулись домой в придонские станицы и живут на пенсии, а иные, получив чистую, переехали сюда из городов, осуществив выношенную за четыре года жизни в окопах и в седле мечту пожить где-нибудь на зеленом берегу, подремать с удочкой, побродить по оврагам и балкам с трофейным зауэром, посидеть в тени собственного сада, наблюдая, как зацветают и истухают зори над Доном. И оказалось, что реальная жизнь не так уж отличается от взлелеянной в мечтах. Иногда, правда, начинал точить червь какой-то смутной вины перед теми товарищами, которым уже не оценить красоты этих зорь, и тогда внезапно нахлынувшую тоску можно было заглушить лишь вином. Но опять обступали заботы о виноградных лозах, на которые нападала милдью, о дальнейшей судьбе повзрослевших детей, и облегчало сознание, что перед товарищами ты, в сущности, не виноват. Слепая случайность, что ты, а не твой товарищ после войны очутился на этом берегу у беззвучной воды, среди наливающихся гроздей. Горький червь все реже напоминал о себе, а потом и совсем успокаивался, обрастая скорлупой сознания, что все это, в конце концов, выстрадано тобой.