Гремите, колокола!

И от этого воспоминания гул в ушах становился совсем громким. Вот-вот сорвется с привязи сердце и тоже помчится туда, где его уже не догонишь. А ведь у него уже должна была нарасти на сердце та броня, которая предохраняет человека от ошибок. Неужели недостаточно и этой брони, если и она поддается под ударами этих звуков?

А как же было устоять ее сердцу, еще не защищенному никакой броней, открытому всем звукам и ветрам, как тот же парус на летнем Дону. Если под пальцами этого парня ветры рождаются такие, от которых и звенит и вот-вот может порваться парус переполненного ими сердца.

«27 июня

Какое счастье слушать эту солнечную музыку Моцарта! Ведь без этого света невозможно понять величие Бетховена, Брамса, Рахманинова, Чайковского!

Раньше почему-то не стыдились говорить голосом сердца, а сейчас считают постыдным. Выдумали какие-то сверхмодные понятия и стараются в них выразить что-то отвлеченное, выдавая это за свои душевные восприятия, но сами же заглушают голос сердца. Или оно молчит у них?

Жалкие призраки, рабы твиста, моды! Разве понять вам эти зори, музыку, природу, небо? Только тот, кто живет сердцем и добром, может постичь это!

Бывает, я переживаю здесь неизъяснимые часы блаженства. Но бывают такие приступы тоски, что ничто не интересует. Но всегда, когда я делаю добро, мне хорошо, легко. Злость не в моей натуре. Но порой у меня ее больше чем достаточно. Я стараюсь бороться. Правда, не всегда удается. Но ради него я достигну чего угодно.

28 июня

Может быть, когда меня уже не будет, он прочтет мой дневник и скажет: „Где ты была, моя любовь, почему не пришла ко мне? Ведь я искал тебя всю жизнь“.

1 июля

Вот в такую ночь, когда луна настойчиво пробирается сквозь листву и заглядывает в глаза, когда ее свет колеблется на полу, уйти бы к тому, кто дороже всех, в ком жизнь, не думать ни о чем, а только приносить ему радость.

4 июля

Вы не знаете, как бывает тяжело вашей младшей дочери. Музыка стала для меня отцом, матерью, любовью и всем миром. Я не умру, у меня есть силы жить, пока есть музыка. Мне тяжело, когда приходится обижать кого-то. И любой свой поступок я тяжело переживаю в душе. Но пусть что угодно. Сквозь борьбу, страдание, горе приду к тебе».

И не эти извечные союзники и поверенные молодых сердец оказались ее поводырями в страну любви — не звезда, вздыбленная над ночным росистым садом, не гремучая дробь соловья в кустах или перепелиный бой, доносящийся из полуденной знойной степи, и не перламутровая лунная переправа через Дон. Но кто же мог предполагать, что и в звуках могла таиться опасность. Что атомы их, падая на ничем не защищенное сердце, немедленно вступят там во взаимодействие с ее собственными атомами, уже заряженными для любви. И кто предположить мог, что такими вспышками отзовется ее сердце?

Однако и без извечных спутников не обошлось. Разлив, который в то лето не спадал до июля, затопил все займище. Вербы стояли по грудь в воде, как облака, но, несмотря на это, и соловьев была такая пропасть в лесу и в хуторских садах, что казалось, не умолкают они ни на секунду. Не успеет один выщелкаться и вычмокаться, как заступает на вахту другой, а то и сразу — два или три. И так днем и ночью, до изнеможения.

А когда наконец вода сошла и всплыл посредине Дона остров, стали плавать по ночам взад и вперед лодки со студентами и студентками виноградарской школы, поющими песни. Феня Лепилина прислушается к ним в хуторе и вдруг отзовется так, что ухватит за душу.

И ни, разу за все лето не нарушилось спокойствие Дона., Ночью, при луне, капли вспыхивают при взмахе весла и прилепившийся над яром хутор, помигивая окнами, прислушивается к песням.

Он продолжал жить своей обычной жизнью. Как всегда, рано утром уходил в совхоз, оттуда шел или ехал в степь взглянуть на виноградники, укрытые землей, на озимое поле, едва проросшее после сухой осени, считал блекло-желтые стебельки ростков, проклюнувшихся из земли, — их было не больше двухсот пятидесяти — трехсот на квадратном метре — и обструганной палочкой выворачивал из борозды комья земли, обнаруживая в них так и сопревшие, не успев прорасти, зерна, оттуда шел в молодой фруктовый сад распорядиться, чтобы обвернули чаканом от зайцев стволы молодых яблонь, возвращался в хутор, в контору, разговаривал с людьми, иногда спорил с ними — и все это была его повседневная жизнь. Но с недавних пор у него появилась и другая, совершенно непохожая на эту и тем не менее впадающая в нее и каким-то образом влияющая на нее, как некий Гольфстрим.

«6 июля

Странное вчера у меня было чувство. Как, оказывается, чист мир, в котором я живу, который дал мне ты. Как бедно слово „любовь“ по сравнению с тем, что я хочу сказать. Ты — музыка, а она очищает всех, кто предан ей. Люди, почему, когда я стараюсь делать добро, вы отталкиваете меня и обращаете добро во зло?

7 июля

Никто не знает о тех слезах, которыми плачет моя душа. Почему у меня нет защитника, чтобы вытирал мои слезы? За какими морями и горами, за какими замками спрятано мое счастье?

12 июля

Двенадцатое июля. Как много в этом слове. Если б я была рядом с тобой, я б засыпала тебя любовью.

Но что я? В чем мое преимущество перед другими? Вокруг него, должно быть, столько очаровательных, умных женщин. А я богата, пока я здесь. Все мое — горы, лес, река, музыка. Понимаю, что тряпки это ничто, но ведь первое впечатление из-за них… И сколько много дошло до моей души сегодня. То, что раньше было достоянием лишь разума. Милая, чудная Валюша! Как мне жаль тебя! Конечно, виновата ее мать, но за что должны страдать Валя и Шурка? Да, я никогда в жизни не думала о том, что мне будет нечего есть завтра. Мне незнакомо чувство голода, хоть у нас дома и нет ничего лишнего… Одета я никогда не была хорошо. Но бедная Валюша из-за того, чтобы получить новое платье, должна встать в три часа и поливать. Насколько же она лучше меня, если, живя в таких условиях, так добра, мягка? Никогда не сталкивалась я в жизни с такими трудностями. Не представляла себе значение слов „борьба за существование“. И вот почувствовала себя в этой атмосфере. Почему такая разница? Чем эти люди хуже городских щеголей и щеголих и прочих благополучно живущих? Пусть все поздно дошло до моей души, но зато крепко въелось. Шла от Вали и плакала.

Дорогой, воистину ты приносишь мне только счастье. Сегодня, в твой день, мне было так чудесно. От зеленого бакена такой призрачный свет, а красный колышется. А остров и тот берег такие страшные, таинственные. И потом свет зарниц, звезды сквозь драные дырки облаков, тишина, загадочное молчание ночи, а сейчас —3-й Рахманинова. Я как будто опять та же. Нет, восторг бывает не только в сновидениях. Он вокруг. Надо уметь понимать и ценить его. Музыка помогает этому. Музыка — это утерянная частица красоты. Кто найдет — будет иметь друга до конца жизни.

13 июля

Почему вы не можете понять моих простых стремлений? Быть может, я ищу мир, которого нет на свете. Но пусть уж лучше я пойму, что его нет, чем буду думать, что он есть, но для меня недоступен. Москва… Те места, где он был. Большой зал…»

И все это происходило в то самое время, когда и в его доме раздавались те же речи, что и в других семьях. Скворцову, скажем, достаточно было очутиться в обществе старых друзей за графином виноградного, чтобы тут же усы его и настроились на эту волну:

— Разве мы такими были?! Попробовали бы они хлебнуть, как хлебнули мы. Посидеть на четырехстах граммах кукурузного хлеба. Побегать в саботажные годы в кубанских садах под кулацкими пулями. Понырять в Днепре, в Дону и в Дунае, заживо гнить в плену и после этого опять без всякого передыха вкалывать в забое, в борозде, у домны. Казалось бы, чего же им еще, от себя отрываешь, чтобы они ни в чем не знали этой проклятой нужды, все двери для них настежь: дерзай, пробуй, а им все не так. И родители для них всего-навсего закоренелые предки. Так сказать, в порядке благодарности. Никто и не ждет ее, проживем как-нибудь, но если так и дальше пойдет, то что же еще можно ожидать? Конечно, и мы не без греха, но у нас хоть были идеалы — а у них? Мы за свои убеждения готовы были хоть на смерть — а они? Не говоря уже, что и любовь в наше время была, как говорится, пограндиознее — а у них? Не успели на танцульках познакомиться и — уже в загс. А наутро, открыв глаза, спрашивает: как тебя зовут?